После признания гелиоцентрической системы, наукой было обосновано равноправие всех звёзд во Вселенной, и представления об абсолютном центре мироздания исчезли, по крайней мере, как философская основа миропонимания, но, как мы скоро выясним, только на короткое время.
В начале двадцатого века теория относительности Эйнштейна вновь постулировала реально существующий мировой абсолют, имеющий конкретные постоянные размеры и способный измерять абсолютное время. Им в теории Эйнштейна стал наблюдатель – человек, держащий в руках часы и линейку. Пока наблюдатель держит в руках эти предметы, то есть производит наблюдения и измерения, он представляет собой вполне конкретный и реальный абсолютный центр Мира. Длина линейки, ход часов и определённая с их помощью наблюдателем скорость света реально абсолютны, так как ничто в природе Вселенной не может их изменить. Процитирую самого Эйнштейна: «…неизменность масштаба, жестко связанного с Землей, и хорошие часы – это все, что нам принципиально нужно для опыта» [4]. Ради обеспечения этого абсолюта весь окружающий наблюдателя материальный Мир у Эйнштейна изгибается в своих измерениях вместе с пространством, где эта материя находится, а также и во времени. Причем в ТО, как и в системе Птолемея, это не особенность наблюдений, а объективная реальность. Как только наблюдатель выпускает из рук магические предметы, он теряет статус центра Мира и, в свою очередь, вместе с атрибутами своей магической власти, начинает изгибаться и жить в другом времени, чтобы обеспечить существование такого же центра Мира уже в другом месте пространства. Как видите, несмотря на то, что философская система, основанная на реальном существовании абсолютного центра Мира, у Эйнштейна намного более сложна и не так очевидна, как у Птолемея, по сути, их теории – это одна и та же философская система. Если Птолемей в своей геоцентрической системе опирался на представления о неизменности положения Земли в пространстве, её размеров и возможности измерения абсолютного времени на ней, то Эйнштейн в теории относительности сохранил лишь две последних составляющих представлений Птолемея о Земле, как об абсолютном центре Мира – её размеры и техническую возможность абсолютно точно, неизменно и напрямую измерять ход времени на ней. Ведь именно на Земле, согласно теории относительности, были масштабированы все линейки и синхронизированы все часы, которые затем Эйнштейн, проводя свои мысленные эксперименты, стал располагать вместе с наблюдателями в любых точках пространства. Таким образом, Земля в представлениях Эйнштейна вновь обрела чёткий физико-философский статус реального центра Мира, став единственной базой, с которой уходит в свои перемещения по пространству наблюдатель, и куда он всегда возвращается. Но чтобы аналогичная системе Птолемея философская система приобрела необходимую завершённость, в ней должно быть что-то неподвижное, но, в то же время, реально существующее и наделённое конкретными свойствами, то есть не являющееся пустотой. Соответствие этому условию в теории Эйнштейна обеспечили представления о неподвижном нематериальном континууме пространства-времени, размеры и время в котором изменяются в зависимости от движения и массы присутствующих в нём материальных тел. Но изменяются лишь измерения такого пространства-времени, тогда как в целом оно абсолютно неподвижно и пустотой не является. Математически это выражено в ТО применением криволинейной системы координат Гаусса.
Как и система Птолемея, теория Эйнштейна имеет хороший потенциал для развития. Можно, например, даже учесть изменение размеров самой Земли вместе со всей Вселенной (о логичности такой точки зрения на мироздание уже говорилось выше) и сохранить при этом абсолют скорости света вместе с представлениями о Земле, как о центре Мира. Просто придётся считать, что время на Земле изменяется прямо пропорционально её размерам при любой скорости их изменения, хотя в СТО, размеры и время зависят от скорости обратно пропорционально, что, естественно, создаст математические сложности. Кроме того, сложности возникнут и с постоянством скорости света относительно пространства (вакуума). Следовательно, придётся постулировать, что во всём окружающем Землю Мире время и размеры меняются ещё и так, чтобы это позволяло устранить указанные сложности. То есть, к специальной и общей теориям относительности необходимо будет добавить ещё «космическую», устраняющую все математические противоречия и объясняющую при этом, почему мы всё же наблюдаем открытое Хабблом красное смещение и много ещё чего другого. Но возможности математики, как и любого языка человечества, по сути, безграничны, а жертвовать любыми своими физическими представлениями и здравым смыслом ради сходимости математических формул нам уже не привыкать. В принципе, так можно продолжать сколько угодно, по мере поступления новых экспериментальных данных. Это, согласитесь, то же самое, что и наращивать количество деферентов и эпициклов в системе Птолемея, что именно так мы и ввели в теоретическую физику такое понятие, как тёмная энергия, именно так объясняем введенное теорией относительности триединство и изменение массы, именно так пришли к выводу о существовании в природе дополнительных измерений.
Теперь можно ответить на тот вопрос, ради которого и был проведён этот экскурс в историю науки. Теория Эйнштейна запрещает использование в физико-философских рассуждениях любого абстрактного абсолютного наблюдателя потому, что сама она уже основана на представлении о существовании единственного, причём реального абсолютного наблюдателя, который, являясь центром Мира, способен влиять на все объективно существующие в нём законы природы. Этот наблюдатель – человек, использующий систему измерений, связанную с Землей, размеры которой так же абсолютно неизменны, как и течение времени на ней (точка зрения Эйнштейна), либо время и размеры изменяются абсолютно пропорционально (логическое развитие той же точки зрения). Следует ли, учитывая вышесказанное и то, что в этой книге было сказано о теории относительности ещё раньше, отказываться от запрещённого этой теорией первого философского вывода? Вряд ли. Канонизировав систему Птолемея, мы ведь уже один раз пытались запретить самим себе думать и что-либо изменять в нашем научном мировоззрении. Зная, к чему это привело и чем закончилось, стоит ли это повторять? Ведь, являясь отражением в нашем сознании законов объективно существующей природы, любая теория в области естественных наук, по определению, не может быть истиной в последней инстанции. Всегда существует вероятность найти ещё лучше отражающую объективную реальность теоретическую модель, то есть следующее приближение к истине, к которой можно приближаться асимптотически, но которую абсолютно достичь невозможно. Это напрямую вытекает из философского закона отрицания отрицания. Это уже не раз было доказано.
Однако, вернёмся собственно к физике и философии. В то время как теоретическая физика с начала двадцатого века последовательно усложняла наши представления о Мире, в философии упорно сохранялись классические тенденции к упрощению мировоззрения. Философия на протяжении всего своего развития (особенно после начала господства монотеистических религий) старалась найти единую естественную основу всего сущего, то есть бытия. Философия материализма сначала возвела в ранг основы саму материю (включив в неё понятие поля), затем энергию (связав материю-массу с энергией), потом само пространство-время (объяснив материю и энергию его искривлениями) и, наконец, пока гипотетически, исключительно движение (связав все виды материи, энергии и полей с движением, например, [10]).
Примечание. Попробовать выбрать, в качестве единой основы, движение, современную философию вынудила, по-моему, теория относительности, которая фактически убрала различия между материей и энергией. Попытка выстроить логические (нематематические) цепочки на единстве материи и энергии и основополагающей роли континуума пространства-времени, по-видимому, не удалась, и остался единственный, по сути, вариант – выбрать в качестве основы бытия движение, рассматривая его, как «изменение вообще».
Но разрешите не согласиться с тем, что в основе бытия (религия здесь не рассматривается) должно лежать что-то одно, опираясь в этом именно на классические основы философии. Аристотель писал [17]: «… существуют ли два, три или большее число [начал]? Одного быть не может, так как противоположное не одно. С другой стороны, и бесконечного множества [начал] быть не может, так как [в этом случае] сущее будет непознаваемо». Проанализировав далее этот вопрос, Аристотель пришёл к выводу, «что не может существовать ни один единственный элемент, ни больше двух или трёх; решить же, два или три… очень трудно». Теперь вспомним ещё раз о законах диалектики материализма. Два из них, напрямую касающиеся природы (единства и борьбы противоположностей и перехода количества в качество), построены на двоичности. Эти два закона, принятый выше постулат о простоте и рациональности природы и широкое проявление в ней двоичности (в частности симметрии) приводят к мысли о принципе необходимости и достаточности двоичности в большинстве фундаментальных основ мироздания. Простыми словами этот принцип формулируется так – меньше двух, уже невозможно, а больше двух, уже сложно. Это, конечно, не следует делать абсолютом (потом мы выясним, что отмеченная Аристотелем троичность фундаментальных основ природы в ряде случаев логично дополняет их двоичность, да и в самом выделении основ много субъективизма), но не обратить на это внимание невозможно. То есть воспринимать принцип двоичности, как закон природы, разумеется, нельзя, а вот использовать его как хорошо проверенную закономерность при формулировании первоначальных гипотез можно вполне уверенно. Таким образом, логично считать, что, без веских доказательств достаточности одной основы или необходимости трёх, природные явления необходимо начинать анализировать, исходя из предположения о двоичности их основ.
