Грифельная ода
Мы только с голоса поймем,
Что там царапалось, боролось…
Звезда с звездой – могучий стык,Кремнистый путь из старой песни,Кремня и воздуха язык,Кремень с водой, с подковой перстень,На мягком сланце облаковМолочный грифельный рисунок —Не ученичество миров,А бред овечьих полусонок.
Мы стоя спим в густой ночиПод теплой шапкою овечьей.Обратно в крепь родник журчитЦепочкой, пеночкой и речью.Здесь пишет страх, здесь пишет сдвигСвинцовой палочкой молочной,Здесь созревает черновикУчеников воды проточной.
Крутые козьи города,Кремней могучее слоенье,И все-таки еще гряда —Овечьи церкви и селенья!Им проповедует отвес,Вода их учит, точит время —И воздуха прозрачный лесУже давно пресыщен всеми.
Как мертвый шершень возле сот,День пестрый выметен с позором,И ночь-коршунница несетГорящий мел и грифель кормит.С иконоборческой доскиСтереть дневные впечатленьяИ, как птенца, стряхнуть с рукиУже прозрачные виденья!
Плод нарывал. Зрел виноград.День бушевал, как день бушует:И в бабки нежная игра,И в полдень злых овчарок шубы;Как мусор с ледяных высот —Изнанка образов зеленых —Вода голодная течет,Крутясь, играя, как звереныш.
И как паук ползет ко мне —Где каждый стык луной обрызган.На изумленной крутизнеЯ слышу грифельные визги.Ломаю ночь, горящий мелДля твердой записи мгновенной,Меняю шум на пенье стрел,Меняю строй на стрепет гневный.
Кто я? Не каменщик прямой,Не кровельщик, не корабельщик —Двурушник я, с двойной душой,Я ночи друг, я дня застрельщик.Блажен, кто называл кременьУчеником воды проточной!Блажен, кто завязал ременьПодошве гор на твердой почве!
И я теперь учу дневникЦарапин грифельного лета,Кремня и воздуха язык,С прослойкой тьмы, с прослойкой света,И я хочу вложить перстыВ кремнистый путь из старой песни,Как в язву, заключая встык —Кремень с водой, с подковой перстень.
* * *
Язык булыжника мне голубя понятней,Здесь камни – голуби, дома – как голубятни,И светлым ручейком течет рассказ подковПо звучным мостовым прабабки городов.Здесь толпы детские – событий попрошайки,Парижских воробьев испуганные стайки —Клевали наскоро крупу свинцовых крох,Фригийской бабушкой рассыпанный горох…И в воздухе плывет забытая коринка,И в памяти живет плетеная корзинка,И тесные дома – зубов молочных рядНа деснах старческих – как близнецы стоят.
Здесь клички месяцам давали, как котятам,А молоко и кровь давали нежным львятам,А подрастут они – то разве года дваДержалась на плечах большая голова!Большеголовые – там руки поднималиИ клятвой на песке как яблоком играли.Мне трудно говорить: не видел ничего,Но все-таки скажу: я помню одного;Он лапу поднимал, как огненную розу,И, как ребенок, всем показывал занозу,Его не слушали: смеялись кучера,И грызла яблоки, с шарманкой, детвора,Афиши клеили, и ставили капканы,И пели песенки, и жарили каштаны,И светлой улицей, как просекой прямой,Летели лошади из зелени густой!
* * *
Как тельце маленькое крылышкомПо солнцу всклянь перевернулось,И зажигательное стеклышкоНа эмпиреи загорелось.
Как комариная безделицаВ зените ныла и звенела,И под сурдинку пеньем жужелицВ лазури мучилась заноза:
«Не забывай меня: казни меня,Но дай мне имя, дай мне имя:Мне будет легче с ним, пойми меня,В беременной глубокой сини!»
1 января 1924
Кто время целовал в измученное темя —С сыновней нежностью потомОн будет вспоминать, как спать ложилось времяВ сугроб пшеничный за окном.Кто веку поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших, —Он слышит вечно шум, когда взревели рекиВремен обманных и глухих.
Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,Еще немного – оборвутПростую песенку о глиняных обидахИ губы оловом зальют.
О глиняная жизнь! О умиранье века!Боюсь, лишь тот поймет тебя,В ком беспомо́щная улыбка человека,Который потерял себя.Какая боль – искать потерянное слово,Больные веки поднимать,И с известью в крови, для племени чужогоНочные травы собирать.
Век. Известковый слой в крови больного сынаТвердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,И некуда бежать от века-властелина…Снег пахнет яблоком, как встарь.Мне хочется бежать от моего порога.Куда? На улице темно,И, словно сыплют соль мощеною дорогой,Белеет совесть предо мной.
По переулочкам, скворешням и застрехам,Недалеко, собравшись как-нибудь, —Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом,Всё силюсь полость застегнуть.Мелькает улица, другая,И яблоком хрустит саней морозный звук,Не поддается петелька тугая,Всё время валится из рук.
Каким железным, скобяным товаромНочь зимняя гремит по улицам Москвы,То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паромИз чайных розовых, как серебром плотвы.Москва – опять Москва. Я говорю ей:«Здравствуй!Не обессудь, теперь уж не беда,По старине я уважаю братствоМороза крепкого и щучьего суда».
Пылает на снегу аптечная малина,И где-то щелкнул ундервуд;Спина извозчика и снег на пол-аршина:Чего тебе еще? Не тронут, не убьют.Зима-красавица, и в звездах небо козьеРассыпалось и молоком горит,И конским волосом о мерзлые полозьяВся полость трется и звенит.
А переулочки коптили керосинкой,Глотали снег, малину, лед.Всё шелушится им советской сонатинкой,Двадцатый вспоминая год.Ужели я предам позорному злословью —Вновь пахнет яблоком мороз —Присягу чудную четвертому сословьюИ клятвы крупные до слез?
Кого еще убьешь? Кого еще прославишь?Какую выдумаешь ложь?То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш —И щучью косточку найдешь;И известковый слой в крови больного сынаРастает, и блаженный брызнет смех…Но пишущих машин простая сонатина —Лишь тень сонат могучих тех.
* * *
Нет, никогда, ничей я не был современник,Мне не с руки почет такой.О, как противен мне какой-то соименник —То был не я, то был другой.
Два сонных яблока у века-властелинаИ глиняный прекрасный рот,Но к млеющей руке стареющего сынаОн, умирая, припадет.
Я с веком поднимал болезненные веки —Два сонных яблока больших,И мне гремучие рассказывали рекиХод воспаленных тяжб людских.
Сто лет тому назад подушками белелаСкладная легкая постель,И странно вытянулось глиняное тело —Кончался века первый хмель.
Среди скрипучего похода мировогоКакая легкая кровать!Ну что же, если нам не выковать другого,Давайте с веком вековать.
И в жаркой комнате, в кибитке и в палаткеВек умирает, а потом —Два сонных яблока на роговой облаткеСияют перистым огнем!
* * *
Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар!
Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,И сама собой сдирается с мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой:Электрическою мельницей смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».
После бани, после оперы – все равно, куда ни шло, —Бестолковое, последнее трамвайное тепло!
* * *
