* * *
Когда в теплой ночи замираетЛихорадочный форум МосквыИ театров широкие зевыВозвращают толпу площадям —
Протекает по улицам пышнымОживленье ночных похорон:Льются мрачно-веселые толпыИз каких-то божественных недр.
Это солнце ночное хоронитВозбужденная играми чернь,Возвращаясь с полночного пираПод глухие удары копыт.
И как новый встает Геркуланум,Спящий город в сияньи луны:И убогого рынка лачуги,И могучий дорический ствол.
* * *
Прославим, братья, сумерки свободы,Великий сумеречный год!В кипящие ночные водыОпущен грузный лес тенет.Восходишь ты в глухие годы —О солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,Которое в слезах народный вождь берет.Прославим власти сумрачное бремя,Ее невыносимый гнет.В ком сердце есть – тот должен слышать, время,Как твой корабль ко дну идет.
Мы в легионы боевыеСвязали ласточек – и вотНе видно солнца; вся стихияЩебечет, движется, живет;Сквозь сети – сумерки густые —Не видно солнца и земля плывет.
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,Скрипучий поворот руля.Земля плывет. Мужайтесь, мужи.Как плугом океан деля,Мы будем помнить и в летейской стуже,Что десяти небес нам стоила земля.
Tristia
Я изучил науку расставаньяВ простоволосых жалобах ночных.Жуют волы, и длится ожиданье,Последний час вигилий городских.И чту обряд той петушиной ночи,Когда, подняв дорожной скорби груз,Глядели вдаль заплаканные очиИ женский плач мешался с пеньем муз.
Кто может знать при слове – расставанье,Какая нам разлука предстоит?Что нам сулит петушье восклицанье,Когда огонь в акрополе горит?И на заре какой-то новой жизни,Когда в сенях лениво вол жует,Зачем петух, глашатай новой жизни,На городской стене крылами бьет?
И я люблю обыкновенье пряжи:Снует челнок, веретено жужжит.Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,Уже босая Делия летит!О, нашей жизни скудная основа!Куда как беден радости язык!Всё было встарь. Всё повторится снова.И сладок нам лишь узнаванья миг.
Да будет так: прозрачная фигуркаНа чистом блюде глиняном лежит,Как беличья распластанная шкурка,Склонясь над воском, девушка глядит.Не нам гадать о греческом Эребе,Для женщин воск – что для мужчины медь,Нам только в битвах выпадает жребий,А им дано гадая умереть.
* * *
На каменных отрогах ПиэрииВодили музы первый хоровод,Чтобы, как пчелы, лирники слепыеНам подарили ионийский мед.И холодком повеяло высокимОт выпукло-девического лба,Чтобы раскрылись правнукам далекимАрхипелага нежные гроба.
Бежит весна топтать луга Эллады,Обула Сафо пестрый сапожок,И молоточками куют цикады,Как в песенке поется, перстенек.Высокий дом построил плотник дюжий.На свадьбу всех передушили кур,И растянул сапожник неуклюжийНа башмаки все пять воловьих шкур.
Нерасторопна черепаха-лира,Едва-едва, беспалая, ползет.Лежит себе на солнышке Эпира,Тихонько грея золотой живот.Ну кто ее такую приласкает,Кто спящую ее перевернет —Она во сне Терпандра ожидает,Сухих перстов предчувствуя налет.
Поит дубы холодная криница,Простоволосая шумит трава,На радость осам пахнет медуница.О, где же вы, святые острова,Где не едят надломленного хлеба,Где только мед, вино и молоко,Скрипучий труд не омрачает небаИ колесо вращается легко.
* * *
В хрустальном омуте какая крутизна!За нас сиенские предстательствуют горы,И сумасшедших скал колючие соборыПовисли в воздухе, где шерсть и тишина.
С висячей лестницы пророков и царейСпускается орган, святого духа крепость,Овчарок бодрый лай и добрая свирепость,Овчины пастухов и посохи судей.
Вот неподвижная земля, и вместе с нейЯ христианства пью холодный горный воздух,Крутое «Верую» и псалмопевца роздых,Ключи и рубища апостольских церквей.
Какая линия могла бы передатьХрусталь высоких нот в эфире укрепленном,И с христианских гор в пространстве изумленном,Как Палестрины песнь, нисходит благодать.
* * *
Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.Медуницы и осы тяжелую розу сосут;Человек умирает. Песок остывает согретый,И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети!Легче камень поднять, чем имя твое повторить.У меня остается одна забота на свете:Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.Время вспахано плугом, и роза землею была.В медленном водовороте тяжелые нежные розы,Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела.
* * *
Вернись в смесительное лоно,Откуда, Лия, ты пришла,За то, что солнцу ИлионаТы желтый сумрак предпочла.
Иди, никто тебя не тронет,На грудь отца в глухую ночьПускай главу свою уронитКровосмесительница-дочь.
Но роковая переменаВ тебе исполниться должна:Ты будешь Лия – не Елена,Не потому наречена,
Что царской крови тяжелееСтруиться в жилах, чем другой, —Нет, ты полюбишь иудея,Исчезнешь в нем – и бог с тобой.
* * *
Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,Для меня значение светло:Вот она глядит с улыбкою холоднойВ голубое дряхлое стекло.
Тонкий воздух кожи. Синие прожилки.Белый снег. Зеленая парча.Всех кладут на кипарисные носилки,Сонных, теплых вынимают из плаща.
И горят, горят в корзинах свечи,Словно голубь залетел в ковчег.На театре и на праздном вечеУмирает человек.
Ибо нет спасенья от любви и страха:Тяжелее платины Сатурново кольцо!Черным бархатом завешенная плахаИ прекрасное лицо.
Тяжелы твои, Венеция, уборы,В кипарисных рамах зеркала.Воздух твой граненый. В спальне тают горыГолубого дряхлого стекла.
Только в пальцах роза или склянка —Адриатика зеленая, прости!Что же ты молчишь, скажи, венецианка,Как от этой смерти праздничной уйти?
Черный Веспер в зеркале мерцает.Всё проходит. Истина темна.Человек родится. Жемчуг умирает.И Сусанна старцев ждать должна.
Феодосия
Окружена высокими холмами,Овечьим стадом ты с горы сбегаешьИ розовыми, белыми камнямиВ сухом прозрачном воздухе сверкаешь.Качаются разбойничьи фелюги,Горят в порту турецких флагов маки,Тростинки мачт, хрусталь волны упругийИ на канатах лодочки-гама́ки.
На все лады, оплаканное всеми,С утра до ночи «яблочко» поется.Уносит ветер золотое семя —Оно пропало, больше не вернется.А в переулочках, чуть свечерело,Пиликают, согнувшись, музыканты,По двое и по трое, неумело,Невероятные свои варьянты.
О, горбоносых странников фигурки!О, средиземный радостный зверинец!Расхаживают в полотенцах турки,Как петухи, у маленьких гостиниц.Везут собак в тюрьмоподобной фуре,Сухая пыль по улицам несется,И хладнокровен средь базарных фурийМонументальный повар с броненосца.
Идем туда, где разные наукиИ ремесло – шашлык и чебуреки,Где вывеска, изображая брюки,Дает понятье нам о человеке.Мужской сюртук – без головы стремленье,Цирюльника летающая скрипкаИ месмерический утюг – явленьеНебесных прачек – тяжести улыбка.
Здесь девушки стареющие в челкахОбдумывают странные наряды,И адмиралы в твердых треуголкахПрипоминают сон Шехерезады.Прозрачна даль. Немного винограда.И неизменно дует ветер свежий.Недалеко до Смирны и Багдада,Но трудно плыть, а звезды всюду те же.
* * *
Когда Психея-жизнь спускается к тенямВ полупрозрачный лес, вослед за Персефоной, —Слепая ласточка бросается к ногамС стигийской нежностью и веткою зеленой.
Навстречу беженке спешит толпа теней,Товарку новую встречая причитаньем,И руки слабые ломают перед нейС недоумением и робким упованьем.
Кто держит зеркальце, кто баночку духов,Душа ведь – женщина, ей нравятся безделки! —И лес безлиственный прозрачных голосовСухие жалобы кропят, как дождик мелкий.
И в нежной сутолке, не зная, что начать,Душа не узнает прозрачныя дубравы,Дохнет на зеркало и медлит передатьЛепешку медную с туманной переправы.
* * *
