Гамелина. — Читала, по-моему, что-то такое… Там было про похожее… какой-то выход или способ нашли, всё-таки.
— Есть выход, естественный вполне, — ответила Эмма. — Занять его место. Ну-ка, скажи попробуй: «Мне за тебя». Молчишь? Вот я правильно — делай своё, не огрызайся. Это твоя работа? Совсем не видно старания? Что это на нём как не по росту всё? И рваное… Дыры и зацепки…
— Но, ома, — ответила Гамелина. — Откуда я знаю? Ты его тянула сюда, может, цеплялся за что.
— Жаль вязания, — сказала Эмма. — Ну, ничего — перепечётся всё…
Аня всхлипнула.
— Не хнычь, — сухо сказала Эмма. — Что-то совсем раскисла… А храбрилась как. Все вы ненадёжные, неудачный помёт. Второе поколение подряд.
— Помёт у собак, — грубым голосом сказала Аня.
— Мне виднее, — сказала Эмма, — что тут и у кого. Я, конечно, живу давно. Многие думают… Позволили себе думать, что зрение у меня уже не то… Но просчитались… Я тебе, Анна, скажу так — не надо искать со мной ссоры, а то и пожалеть не успеешь…
— И что? — нагло спросила Гамелина. — Что ты со мной сделаешь?
— Превращу в коврик у дверей, — бесцветно ответила Эмма. — В мышь. В пух одуванчика, в стаю светлячков, в дерево с шашелью… Выбирай.
— И, конечно, вынешь сердце перед этим всем, — сердито поинтересовалась Аня.
— А как же, — задушевно сказала Эмма. — Ведь нам всё равно, чье сердце, лишь бы билось.
— Будто у меня выбор есть, — сварливо заметила Гамелина-младшая.
— Выбор есть всегда, — настойчивым ласковым голосом заметила Эмма. — Не все могут сделать верный…
— А вот мама… — упрямо и со всхлипом не сдавалась Аня.
— Поплатилась… — сказала Эмма. — Потому что не слушалась. Шла наперекор, была в несогласии. Чем такое чинить — лучше выкинуть, что я и сделала.
Аня отложила неизвестные мне занятия, сняла очки, протёрла их, сложила. Поискала косу.
— Я, — сказала Аня тихо и свирепо, — наверное, не совсем точно сейчас поняла… Ты объясни!
— Нечего объяснять, — назидательно заметила Эмма. — Никакой истории тут нет. Обычное непослушание, как я смотрю, долгоиграющее… Ступай, Анна, к себе — скорее всего, ты хочешь спать.
— Ещё нет, — тихо и упрямо сказала Аня. — Объясни мне всё-таки, что ты там поломала, а? Выкинула, то есть… Всё-таки родители… Просто так не выкидывают.
— Так, — отбросив наконец-то всю словесную сласть, строго сказала Эмма. — Сядь!
Гамелина села на услужливо подскочивший стул.
— Сиди молча, — сказала Эмма. — И руки на колени. Заговоришь, как прикажу. Не раньше.
По Ане было видно, как силится она сказать хотя бы словечко — даже шея у неё покраснела, а глаза сделались навыкат. Какое-то время Гамелина-младшая гневно ёрзала на стуле. Затем поморгала, шмыгнула. Пошевелила плечом и затихла в своём углу. По лицу её текли крупные слёзы.
Эмма всё мотала синий клубочек… И поглядывала на «не меня», поникшего на столе.
— Подумать только, — заговорила она, словно бы сама с собою, но адресуясь явно Ане. — Сколько потрачено сил… времени — и что? И всё впустую. Пришлось самой. Ну, ничего, зато будет совсем особенное сердце! Такого сердца должно хватить на… Ну, вот прожить он, Анна, твой этот, должен был лет восемьдесят, и ещё четыре года. Но умрёт раньше. Умер, точнее, а сердце его будет моё вечно, стоит только съесть.
Эмма подошла «не ко мне» вновь.
— Молчишь, — довольным тоном заметила она. — Вот и помалкивай. Когда надо будет — спросим…
— Дельный глупый совет, — не сдержался я.
Эмма оглянулась. «А?» — будто не доверяя себе, переспросила она в пространство.
Не дождавшись ответа, хмыкнула, вздрогнула. Отворила заслонку печи, швырнула в красное жерло клубок. Он полыхнул яркими искрами, крикнул пронзительно тонко и сгорел. Анна в углу попыталась было издать некое восклицание, да только разъяренно просипела что-то.
— Я тоже так думаю, — любезно ответила Эмма. — Все вы были частью меня, и всякая из вас, точнее, частей ваших, станет тенью, если не найдёте жертву, потребную мне. Взамен. Усвой это. Алиса, скоренько, если твоё сердце тебе дорого… Или сердце сестры.
Эмма извлекла, показалось мне, прямо из стола, книжку (я, хоть и невидимый, даже название успел разглядеть: «Искусство, как вернуть потерянное время и впустую потраченные годы») и постучала книге пальчиком. Хмыкнула вновь — встала, взяла с подоконника банку с чайным грибом, выловила оттуда безответную массу и звучно шмякнула её на обложку.
«И сама она сердцеедка, и Альманах у неё, — подумал я, — жрун сплошной!»
Книга впитала несчастный гриб мгновение спустя. Сочно отрыгнула. И перед Эммой явилось небольшое зеркало. Чёрное и тёмное. Скорее овальное, нежели круглое. Бронзовое, с едва заметной прозеленью, и тусклое. Неаккуратно сделанное, даже грубо.
— Представь, — сказала Эмма в эту тьму. — Только представь… Опять эти фокусы. — И она вздохнула.
— Ты не должна гневаться, — сказало ей зеркало. — Гнев отталкивает…
— Легко сказать, — отозвалась Эмма. — Мне иногда кажется… — она помолчала и улыбнулась криво, — создаётся впечатление… Я перестаю их понимать, этих, следующих. Разбавленная кровь. Сплошь.
— Перед лицом времени… — сказало зеркало. — Ты должна быть осторожна. Как и все мы.
— Всё должна и должна, — немного печально заметила Эмма. — Нечестно.
Из дальнего угла кухни раздался всхлип.
— Послушай, Анна, — ответила Эмма поначалу, разглядывая в зеркале видимую лишь ей, убийце, тень несчастного гриба, а затем и себя: вполоборота, в три четверти, анфас. — Вот, что важно знать: они приходят и уходят, мужчины эти. Мы всегда остаёмся, мы будем и были. Потом, правда, должны… Всяким детям… Но и это проходит. Решаемая проблема.
Аня снова вздохнула…
— Юлия своевольничала, — ответила Эмма. — Да. И не спорь. Я была вынуждена их разлучить. Но она восстала… И поплатилась. — Эмма вздохнула. — Однако слова её были сказаны, а дело сделано. Вернуть всё вспять я так и не смогла, и отца твоего больше не вижу — ни среди живых, ни среди мёртвых. И сколько Юлию не спрашивала, своего не добилась… А ведь предлагала же — не хочешь мужчину отдать, так дай потомство от него… Собственно, какая разница — чьё сердце…
Гамелина-младшая промычала нечто нечленораздельное.
— Вот и я говорю, — подхватила Эмма. — Дело само себя не сделает, — и она вынула из ниоткуда скосок. Нож из осколка косы. Тёмный, кривой, словно серп или коготь.
— Хай тoбi грець…[170] — буркнул я.
— А? — снова спросила Эмма в пространство. — Да кто это бормочет всю дорогу? Ну, вот сейчас глаза найду и… — И она нацепила очки. Мне пришлось отступить в тень. Вернее, в их коридор. Там было темно и не страшно. Где-то за вешалкой скрежетал древоточец: маленький бессонный жук, прямое подобие времени.
Я был невидим, не жив и не у себя
