пришли к вдове. Та выслушала их, угостила вином — и не велела тревожиться о бродячем морячке… Дескать, она примет меры.
И приняла…
Многое говорили про вдову из Довхольма — и что все злые ветра фьорда у неё в кофейнике, и что есть у неё привидение, указующее на клады, и что поклоняется она неведомому, а голова у неведомого — что гусь, только с острыми зубами. А ещё шептались, дескать, говорит она с мёртвыми, как с живыми, — и те послушны ей, особенно морские пришлецы, неупокоенные души… Ходят и ходят, а на лицах у таких туман… Сын пришёл к ней, как и другие, — ведь было велено. Сквозь незакрытый пролом в стене. В морской одежде, как похоронили. В руках у него было цвёлый хлеб.
— Хочешь? — спросил мёртвый сын. — У меня его много.
Правда, говорил невнятно, да и двигался будто каменный, и смотреть на него нельзя было, но она всё равно посмотрела… Всё же родная кровь.
… Тем временем обнаружился и мой двойник: сел ровно, вообразил на себе синий свитер и перестал показывать язык мне.
«Тянет жизнь, мотает нервы, — мрачно подумал я. — Чтоб ты провалился, недошиток».
И я заметил «сверкалочку» — такую странную игрушку с хвостиком. Мне её подарил дядя Жеша, несколько штук сразу, мне и Данику. Одно из подарений я передарил Гамелиной на Новый год. Я в детстве любил заходить к ним перед Новым годом — у них на елку лепили свечи. Настоящие, хотя и тонкие. Именинные. Смотрелось, конечно, красиво — но не без тревоги.
Я взял сверкалочку, незаметно ни для кого, и дернул за хвостик игрушки легонько — раздалось жужжание. Все насторожились, а Стикса повысила голос.
— Нашли вдову, — вещала сова, — прохожие люди утром через несколько дней, она голосила во дворе — страшная, вся чёрная — лицом и лохмотьями, седая ровно наполовину, как по нитке отмерено, и щербатая словно волк… А более на мызе Довхольм живых не было… Столь ужасно было открывшееся взглядам, что решено было мызу сжечь со всем добром и немёртвым людом, что ползал по усадьбе, словно мухи осенью…
— И какая здесь мораль? — поинтересовалась Эмма.
— Мораль проста, — сказала Сова, — мызу сожгли, да вот вдовы или тела её не досчитались. А на второй день Рождества, когда так сладко спится — всякая постель свежа, пахнет лавандой и ясным утром, — море пришло в город… Говорят, мёртвые мстили, говорят, море призвал найдёныш из своей неглубокой могилы, говорят — он очень смеялся, когда волны добрались до церкви… Говорят, потом сказали: «Ангел прогневался». И говорят, и говорили многое, да что теперь узнаешь.
… Я вновь дёрнул «сверкалочку». Она зажужжала и явила несколько искорок…
— Как будто сверчок, — сказала Эмма и прислушалась. Прислушался и я. «Не я» насторожился — один-в-один. И даже пасмы[168] волосьев грязных преобразил, ну всё, чтобы уподобиться… Чтобы одно лицо. Чтобы пролезть в живые…
— Ты спрашивал про кислинку… и остальное… — начала Эмма. — Расскажу. Тут всё просто. Главное — работать с каждым слоем правильно. В этом рецепте всё требует особого отношения. Для начала надо взять кило антоновки. Зелёных, кислых яблок. Восемь яиц. Двести грамм масла сливочного, полкило муки и чуть больше чем полкило творога. Соду: половинку чайной ложечки, ваниль, соль для вкуса. И один стакан сахара…
Мы со Стиксой слушали внимательно, «не я» качался на стуле и забыл моргать.
— Замесить не круто тесто, раскатать, — вела своё Эмма.
— Это тот рецепт, где белки в холодильнике?
— Да! — оживилась она. — Правильно! Забыла сказать! Ну так вот… Это ведь только первый слой. Берём четыре яйца. И сметану ещё двести грамм, только не из ванночек, а нормальную, жёлтую. Соду надо погасить…
— А как же…
— Замесить надо некрутое тесто… Раскатать, разложить на противень… Ты знаешь, что надо делать с противнем?
— Мыть его противно, — ответил я. — Но перед выпечкой надо смазывать, а то пристанет.
— Во второй слой, — сказала Эмма, — идёт тоже больше чем полкило творога, желтки, четыре штуки. А сахар по вкусу. И ваниль.
— Она невкусная, — заметил я.
— Ты бы снял ботинки, — отбилась Эмма. — Они пыльные. И тебе в них жарко.
— Да… — ответил я. — Правда ваша.
Но не послушался.
— Всё это хорошо растереть вилкой и нанести на тесто… ровным слоем, — продолжала Гамелина-старшая всё тем же приятным голосом. — И третий слой. Чистишь кило яблок, кислых и зелёных… Антоновки. Вырезаешь сердцевинки, тоненько режешь, пластинками. И красиво кладёшь на творог.
— Ну и всё будет кислое, — заметил я. — Хотя красивое.
— Присыпь сахаром… Если совсем зубы сводит. И в нагретую духовку на полчаса. И можно приступать к четвёртому слою… Он на виду — значит самый важный. Остались восемь белков, ты помнишь?
— А как же. Пока печем — они в холодильнике, — ответил я — Мерзнут.
— Их надо достать, — кивнула Эмма. — И взбить. Стакан сахарной пудры всыпать.
Будет густая пена, чтобы не стекала с ложки, — сказал я.
— Вытащить пирог из духовки, выложить слоем взбитые белки, а потом назад его — выпекать, чтобы белки стали чуть кремового цвета, но не пересушить. Пирог готов, если на нем, остывшем, на белках проступают такие капельки…
— Похожие на янтарь, — ответил я.
— Значит, удался, — подытожила Эмма.
— Давайте я вам погадаю, тётя Эмма. — предложил я. — Вы мне рецепт открыли наконец-то. Весь. Столько нюансов… Янтарные капельки и всё такое…
— Что же, — ответила Эмма. — Попробуй, почему нет. Я, правда, в гадания не верю. Мне как-то гадали… И все чепуха. Давно дело было.
— Давайте левую руку, — сказал я. И вытащил из кармана пряслице.
Она протянула мне руку, улыбнулась.
— Нужно провести по ладони золотым крест-накрест. — зачирикал я. — У меня, конечно, золотого нет, — и я сделал крошечную паузу. — Проведу чем найду уже…
И начертил пряслицем крест, прямо у неё на ладони… Ведь так было положено ещё до меня.
… Я успел увидеть тьму беспросветную и чёрный холод. Затем дождик, дым и дюны, потом кривые сосенки на скудной почве. И босоногую белобрысую девочку в чёрных лохмотьях, на песчаной дороге. Странного вида… Надо всем граяла туча воронья…
— Не ходи мимо, возьми камушек, — почти пропела девочка и протянула кулачок в мою сторону. — Смотри-смотри ясно… — сказала она и разжала кулак.
На высохшей, тёмной, разлапистой, словно коряга, ладони лежал янтарик, крупный…
— Нет, — сказал я, — не возьму, смотреть не стану, как пользоваться им — не знаю.
— Я научу, — легко пропела девочка. — Смотри-смотри ясно…
— Не проси, не жди, не стану, — бойко
