З. Прокопенко в конце 1920 года сообщал правительству ДВР, что «пол[-]области разрушено и половина населения выбита [и] спущена под лед»[2378].
К началу 1920 года руководители коммуны оценивали население области почти в 30 тыс. человек[2379]. В результате партизанской резни оно в том же году сократилось, по некоторым данным, до 10 тыс. человек[2380], а саму Сахалинскую область вскоре ликвидировали, слив с Приамурской. В конце 1920 года руководство Сахалинской области определяло численность ее русского населения в 17 тыс., «инородческого» – в 1,2 тыс. человек[2381]. Таким образом, минимальное число жертв тряпицынщины в одном Николаевске можно оценить, как полагали и современники событий, в 5–6 тыс. человек (включая белый гарнизон и японцев). По прикидкам же сахалинских властей – исходя из 18 тыс. выжившего населения, – цифра потерь в целом по области была на уровне не менее 10 тыс. человек, включая умерших от голода и лишений.
Партизан Тряпицын, создав Сахалинский облисполком, свою власть именовал советской, являясь полномочным и признанным большевиками руководителем региона. Отметим, что уничтожение семей тех, кто уже был затронут террором, практиковалось также на Дону в период «расказачивания» и было широко повторено чуть позднее – во время чекистского террора 1920–1921 годов в захваченном Крыму. Таким образом, Тряпицын ко всему прочему являлся одним из идеологов и практиков массовых чисток гражданского населения, включая сознательное уничтожение детей. Сепаратизм, терроризм и ультрареволюционный авантюризм Тряпицына привели к ликвидации его диктатуры руками партизан по инициативе большевиков и, вероятно, их спецслужбы.
Если после стремительных роговских погромов Кузнецка, Щегловска, Гурьевска и других населенных пунктов Кузбасса на арену сразу выступили военно-политические власти, ненадолго изолировавшие Рогова, чтобы вскоре освободить как популярного в массах вожака, то для ликвидации Тряпицына, добраться до которого было очень сложно, потребовалась, похоже, специальная операция чекистов, замаскированная под инициативу «здоровых партизанских сил». Анархист Тряпицын был сторонником военного коммунизма, анархист Рогов – вооруженным противником этой политики. Общее у них – террор против всех «социально чуждых», имевший сходную идейно-криминальную основу.
Советские власти, аккуратно извиняясь перед японцами за бесчинства партизан, отвечали, что Тряпицын – просто кровожадный бандит и уже покаран советским правосудием[2382]. Но японцы твердо считали его большевиком, поэтому дипломатические последствия тряпицынщины ощущались в течение ряда лет. Осенью 1922 года на Чань-Чуньской конференции японская сторона обещала вывести войска с Дальнего Востока, требуя уступить Сахалин и выплатить крупную компенсацию за николаевские события, где, как негодующе писал один из большевиков, «…по их [японских делегатов] мнению, перебито было слишком много японцев»[2383].
Позднейшие мемуаристы красного лагеря всячески выгораживали Тряпицына и его коммуну. Первыми слово получили сами партизаны, отмечавшие популярность Тряпицына и контрреволюционность николаевцев, к чьим массовым жертвам закономерно привела японская интервенция[2384]. Бывший зампред Сахалинского облисполкома О. Х. Ауссем тут же поправил партизан, обвинив Тряпицына в дискредитации советской власти и заклеймив тряпицынщину как «выродившийся в бандитизм нарост пролетарской революции». Игнорируя приговор суда и отрицая повальный террор – сводя его к «правильному» уничтожению белогвардейцев и «неправильным» убийствам со стороны отдельных партизан-преступников, – Ауссем авторитетно разъяснил, что анархисты и эсеры построили в Николаевске совершенно целесообразный военный коммунизм:
…в смысле внешней обороны с белогвардейцами и интервентами никаких преступных ошибок сделано не было… В смысле советизации политической и хозяйственной жизни края тоже никаких ошибок и политических преступлений совершено не было. Несмотря на отсутствие партийного руководства, Николаевский исполком и самые Советы, и весь советский аппарат строил по формам, указанным в Советской России коммунистической партией. Повторилось явление, уж не раз наблюдавшееся в революции: анархисты и максималисты, державшие в Николаевске в своих руках военную силу, ничего своего в дело революционного строительства внести не могли и потому не препятствовали копированию коммунистических форм. <…>
Организованные после занятия города Следственная Комиссия (по существу российская Чека…) и Трибунал в первую голову занялись делами белогвардейского офицерства, из которых только действительно виновные в насилиях против трудящихся или в явном активном предательстве расстреливались… …Безжалостны суды были только ко всем уличенным в сотрудничестве с интервентами… <…> Оцевил[л]и-Павлуцкий получил приказание прекратить еженощное бегство буржуазии в китайский нейтральный поселок… при этом-то «прекращении» и произошли первые расстрелы без суда… Эти расстрелы без суда, производимые кучкой бандитов, сгруппировавшихся около Тряпицына и Нины [Лебедевой], имели место в течение нескольких ночей перед оставлением города, а отнюдь не были характерны для всего периода Николаевской коммуны, как это твердили японские и белогвардейские источники[2385].
Для видных эсеров и анархистов уничтожение целого города было актом прежде всего революционной целесообразности. Так, эсер-максималист И. И. Жуковский-Жук уверял (как по сходному поводу делали и сторонники Г. Ф. Рогова), что в погроме виноваты «провокаторы и хулиганы-белые». И тут же в лучших традициях ультрареволюционной болтовни о высших целях Жуковский-Жук принимался оправдывать уничтожение Николаевска: «…можно ли сожалеть о нескольких сотнях разрушенных построек, созданных руками самих же трудящихся, которые в опасный момент могут быть использованы врагом против революции и свободы? Лес рубят, щепки летят! Николаевск времен партизанщины для России – это Париж времен Коммуны[2386] для Франции!»[2387]
Таким адвокатам террора ответил автор книги об уничтожении Николаевска: «Какой это беспощадный, обвинительный материал против идеологов партизанского движения, против „народолюбцев“, воспевавших крестьянские погромы и зверства… Пугачёвы, „окончившие университет“, еще до сих пор восхваляют доблести енисейских, приморских и амурских партизан, уничтожавших интеллигенцию, полуинтеллигенцию, стариков и детей… В николаевской трагедии история дала нам еще один яркий штрих из революционной эпохи России. Она разоблачила лживую, полную демагогического пафоса лесть по адресу народных низов, ту лесть, которой профессиональные глашатаи революции продолжают отравлять душу народа»[2388].
Побывавший в 1928–1929 годах в Николаевском округе журналист В. Винников описал впечатление от остатков Николаевска-на-Амуре, где еще сохранялся установленный японцами памятник уничтоженным соотечественникам. Винников в своем очерке две страницы отвел тряпицынщине, обращаясь к опыту очевидцев, но то и дело перевирая услышанное. Однако отношение горожан (их было всего 8 тыс., в основном китайцев и корейцев) к социальным опытам Тряпицына журналист передал совершенно верно: «И когда вы входите в город, вам попадаются первым долгом груды кирпича, железа, фундаменты каменных зданий, а кругом них деревянные двухэтажные и одноэтажные постройки. <…> И первый встречный прохожий расскажет вам: „Хотя и побил Тряпицын всех японцев и не дал никому живым уйти (о чем свидетельствует и безмолвный японский памятник), все же Тряпицын подлец и бандит“. Так скажет вам каждый амурчанин. – И история должна приписать ему только имя бандита»[2389].
С 1930‐х годов
