о Тряпицыне в СССР старались помалкивать. В неопубликованной рукописи сводного анонимного труда о партизанах Сибири, Казахстана и Дальнего Востока, сохранившейся в фонде Сибистпарта, оказалась подшита начальственная записка от 28 ноября 1934 года – без подписи, выполненная на бланке военрука Томского государственного университета им. В. В. Куйбышева: «Стоит ли говорить о Тряпицыне. Он – темное пятно в партизанском движении. Николаевск[-]на[-]Амуре для нас был тяжелым моментом». Между тем очерк о Тряпицыне в данной рукописи вообще не содержит упоминаний партизанского террора и сожжения Николаевска[2390]. В опубликованной в 1960‐х годах академической «Истории Сибири», трактовавшей и основные события Гражданской войны на Дальнем Востоке, фамилия Тряпицына также не фигурировала.
В позднесоветские времена, как и о Рогове, о Тряпицыне стали писать сочувственно. В 1983 году Я. С. Павлов подытожил эту точку зрения на Тряпицына, согласно которой тот был и не очень-то виноват: человек «политически малограмотный», он «позволил укрепиться вокруг себя группе шарлатанов и преступных элементов типа Биценко, Железина, Трубчанинова, Харьковского, Лапты, Сасова-Беспощадного, Оцевели[2391] и пр., руками которых были ликвидированы видные партизанские командиры – Будрин, Беляев, Березовский, Иваненко, Любатович, Мизин и другие, расстреляны без суда и следствия десятки партизан и сотни мирных жителей»[2392].
Версия, весьма близкая к советским концепциям, изложена и в современной академической «Истории Дальнего Востока России». На ее страницах читателей продолжают уверять, что японское правительство фальсифицировало все содержание николаевских событий, а известный американский историк Дж. Стефан[2393], доверившись книге А. Гутмана, «преувеличил склонность… Тряпицына к террору». Уничтожение узников тюрьмы объясняется попыткой японских войск их освободить, в ответ на что Тряпицын закономерно «расстрелял всех арестованных, обезопасив себя с этой стороны». Также утверждается, что среди тряпицынцев «бандиты составляли ничтожное меньшинство», и лишь вскользь упоминается, что во время эвакуации «не обошлось и без нарушения революционной законности».
Историк анархизма В. Д. Ермаков, не привлекая архивов, уверен, что Тряпицын не был диктатором, ибо строил повстанческую армию по образцу РККА, а также разделил власть с большевиками. Опираясь на авторов 1920–1960‐х годов, Ермаков винит японских интервентов, из‐за которых партизаны совершили в том числе «ряд политических ошибок», включая расстрел пленных, что было использовано Японией «для фальсификации всех николаевских событий». Любая его формулировка проникнута сочувствием Тряпицыну, и даже пресловутая эвакуация горожан просто «была плохо подготовлена». В терроре виноваты замаскировавшиеся контрреволюционеры и уголовники, а Тряпицын ничего не мог с этим поделать[2394].
Претендующий на анализ всей деятельности российских анархистов, но совершенно не владеющий сибирским и дальневосточным материалом Д. И. Рублёв вслед Ермакову пишет, что власть в Николаевской коммуне якобы принадлежала большевикам, а Тряпицын был коалиционным военным лидером; о терроре, самой тряпицынщине и крахе ее лидера у Рублёва ни слова[2395]. Не знающую края апологию тряпицынщины создал краевед Г. Г. Лёвкин. Он пытается отрицать факты как полного сожжения города, так и массового истребления его населения. Неопровержимым представляется Лёвкину тот аргумент, что уже в 1922 году в Николаевске-на-Амуре жило довольно много людей, а если бы город сгорел целиком, то это было бы невозможно[2396]. Между тем испепеленный Николаевск спешно отстраивали не только уцелевшие и не разучившиеся работать местные жители, но и новые хозяева, в течение сезонов 1921 и 1922 годов вложившие немало средств в восстановление областного центра.
Осенью 1921 года пресса отмечала, что в Де-Кастри под Николаевском японцами ведется постройка «зданий постоянного типа»[2397]. Тогда же чекисты ДВР информировали, что «японцы начинают производить в городе Николаевске постройки, крупный коммерсант СИМАДО[2398] строит православную церьковь»[2399]. Из разведсводки штаба НРА ДВР от 3 августа 1922 года, адресованной ГПУ РСФСР, следует, что 15 июля японский полк, расквартированный в Николаевске-на-Амуре, получил из штаба дивизии приказание готовиться к эвакуации, в связи с чем «постройка домов [в] Николаевске японцами прекращена»[2400]. Согласно материалам правительства ДВР, до погрома в городе было 920–950 жилых домов, а к августу 1922-го – 300 и еще сотня строилась, хотя емкость помещений наскоро сооруженного деревянного жилья составляла всего 25% прежней[2401].
Оккупанты помогли рыбопромышленникам избежать разорения и восстановить предприятия, обеспечили Николаевску медицинскую помощь, поддержали школу и «беспощадно расправлялись с преступным элементом[2402], что привело к почти полному искоренению преступности», «за все это местные жители многое прощали японцам…». К лету 1922 года в городе имелось пять водочных заводов (четыре русских и один китайский) и 10 тыс. ведер спирта – на примерно 2 тыс. жителей[2403].
Очень характерно, что дальневосточные историки и краеведы до сей поры избегают анализировать кровавые подробности тряпицынщины. В их работах Яков Тряпицын предстает либо «стратегом, политиком и теоретиком», либо мужественным, хотя и ошибающимся революционером, его любовь с Лебедевой – красивейшей романтикой, бесславная смерть – героической драмой, а судьи – японо-белогвардейскими наймитами[2404]. Так, Г. Г. Лёвкин в своем сборнике «Было, но быльем не поросло…» отрицает наличие «якобы безвинных тысяч людей» среди жертв, а японцы, расстрелянные в лазарете, по его словам, «получили то, что заслужили» и лить слезу по ним «может только подлец». В одной из статей он уверяет, что все убийства мирных граждан совершались-де группой из 70 человек каторжной «сахалы» под командованием 20-летнего сына священника и будущего главного судьи на тряпицынском процессе А. З. Овчинникова (позднее бежавшего в США), а террор в Керби – исключительно вина «белого контрразведчика» Биценко[2405]. Подтасовывая факты, Лёвкин говорит, что на суде Тряпицыну смогли предъявить якобы только обвинения в диктатуре, расстреле молодого партизана М. Ларича, убийстве пленных японцев перед уходом – «вот практически и все!»[2406].
Вышедший в 2015 году огромный сборник документов об истории Николаевска-на-Амуре дает не много нового материала о самом драматическом событии в жизни города. Ю. Н. Ципкин в примечаниях к разделу «В огне борьбы», где помещен ряд документов о николаевском погроме, по сути, консервирует старые подходы, хотя критикует за предвзятость и Смоляка, и Лёвкина. Но у него нет ни слова об ультиматуме тряпицынцев с требованием разоружения японцев, выступление последних именуется «коварным», а в убийствах и грабежах виновата лишь грязная «пена» партизанского движения – примкнувшие к нему уголовники. Скудные комментарии производят жалкое впечатление и призваны, как и тенденциозная подборка документов, минимизировать ощущение ужаса от уничтожения города вместе с жителями. А историки Т. А. и А. В. Ярославцевы недрогнувшей рукой написали, что японские оккупанты оставили-де после себя в Николаевске «колоссальные разрушения»[2407]. Публикуемый большой доклад межпартийной комиссии Амурской области о николаевских событиях
