Длительное выздоровление Сент-Экзюпери имело по крайней мере один плодотворный результат. Многие годы бился он над проблемой создания третьей книги, которую его убеждали написать и Андре Жид и Гастон Галлимар. Антуан давно решил, что роман писать не будет. Последствия «Ночного полета» не забылись и все еще горьким осадком лежали на душе. Но как сделать книгу из пестрого созвездия переживаний и событий, которые он превращал в превосходные газетные или журнальные публикации или в темы для застольной беседы, но лишенные связующего звена? «Почему, – возмутился как-то Жид, когда они обсуждали этот вопрос, – почему обязательно эта книга должна быть монолитным целым? Почему вы не можете написать нечто не представляющее собой непрерывный рассказ, но своего рода… – здесь Жид стал подбирать соответствующий образ, – ну, что-то вроде букета или вязанки из самых разнообразных глав и без всякой привязки ко времени или месту? Ощущения авиатора, его эмоции и раздумья: нечто вроде замечательного «Зеркала моря» Конрада для моряка?» Именно этой книги Конрада Сент-Экс не читал (Жид прочел ее по-английски), но он прислушался к совету своего эрудита-наставника и нашел ее во французском переводе. Это стало тем стимулом, в котором он нуждался, и, как Жид позже отзывался, первые фрагменты, прочитанные ему Тонио, «превзошли мои желания, надежды и ожидания».
Именно эту «вязанку» рассеянных фрагментов Сент-Экзюпери теперь прислали из Парижа, и над ними он начал работать во время своего долечивания в Нью-Йорке. На его долю выпали две неожиданные удачи, и это ему здорово помогло. Первая – дружба, возникшая у него с полковником Уильямом Донованом, ветераном Первой мировой войны в Аргуне, чья любовь к Франции была соизмерима с его любовью к приключениям. Понимая, что номер в «Ритц Карлтон» на столь долгое время – слишком большая роскошь для Сент-Экса, он великодушно предложил ему занять комнату с великолепным видом на Ист-Ривер в роскошной квартире на Бикмэн-Плейс.
Другой неожиданной удачей стало пребывание в Нью-Йорке Жана Пруво, приехавшего в Соединенные Штаты по университетскому гранту. Щедрый друг, издавший его первый литературный опыт в «Навир д'аржан» Адриенны Монье, а позже представивший его Гастону Галлимару, оказался несказанно рад и счастлив снова представлять интересы Тонио – на сей раз у двух нью-йоркских издателей, Куртиса Хичкока и Юджина Рейнала, проявивших ревностный интерес к материалу, над которым работал Сент-Экзюпери.
К переводу привлекли американского переводчика Льюиса Галантьера, и в апреле, еще до отъезда из Нью-Йорка, Сент-Экзюпери передал ему партию рукописей, большая часть которых была опубликована во французских газетах или периодических изданиях, хотя ничего из написанного еще не было известно американским читателям.
Похоже, Сент-Экзюпери пришлось немало поломать голову над названием для новой книги. Экземпляр текста, который он показал своему другу Жоржу Пелисье в том же году, только позднее, назывался «Звезды при сильном ветре». Другой, который он давал почитать Анри Сегоню, имел название «Ветер под звездами». В Нью-Йорке наконец-то Сент-Экс и его издатели договорились о названии «Ветер, песок и звезды» – взятом прямо из отрывка, описывающего праздничную ночь, проведенную с пилотами Бурга и Ригелем близ мыса Бойадор: они сидели там при свечах и гадали, когда по дюнам пронесутся мавританцы в пламени беспорядочных ружейных выстрелов. «Мы ощутили то же самое легкое нетерпение, которое каждый чувствует посреди хорошо подготовленного банкета. И все же мы были бесконечно бедны. Ветер, песок, звезды. В духе странствующих монахов».
* * *
Большую часть того лета, после возвращения во Францию, Сент-Экзюпери перетасовывал эту вязанку материалов, словно все еще не определился, какую придать им окончательную форму. После посещения сестры Габриэллы в Агее, успокоив взволнованную мать относительно своей хорошей физической формы, он очень захотел предпринять паломничество в Вилла-Сен-Жан во Фрибурге. Антуан остановился на несколько дней на Женевском озере (переполненный воспоминаниями своего романа с Лулу) и объехал его на небольшом пароходике с записной книжкой в руках, в надежде, что неизменные виды Дандю-Миди и замка Шильон вознесут его к высотам байроновского вдохновения. Но ничего подобного не случилось, и он выгрузился с отвратительным чувством на ближайшей же остановке на берег озера.
Из Фрибурга Антуан направился в Сен-Морис-де-Реманс. Он словно стремился восстановить контакт со своей далекой юностью, но ее мимолетный отблеск, который он едва уловил в нынешнем летнем лагере для мальчиков, привел его в настоящее уныние. Поспешно он отправился в Этуаль, небольшую деревню в департаменте Дроме, куда перебралась ушедшая на покой Муази (Маргарита Чапей), старая домоправительница его матери. Сморщенная старушенция запищала от радости, открыв дверь на его стук. Но ее слишком ошеломил этот лысеющий гигант, голова которого скреблась о низкий потолок ее домика. Вместо золотых локонов, за которые в детстве его звали «солнечный король», на лысеющей голове сохранились лишь остатки каштановых прядей.
По возвращении в Париж Антуан снова оказался в окружении сонма личных проблем. Бьющая через край неудержимая расточительность Консуэлы стала изнурять его, и однажды он предупредил: «Если ты будешь продолжать в том же духе, ты закончишь как роза, у которой осыпались все лепестки». Но и Роза была так же несчастна, поскольку, прежде всего, ей хотелось иметь место для ее скульптур, и ей казалось невыносимым каждый раз таскать их то вверх, то вниз через шесть пролетов лестницы на плас Вобан. Кроме того, эти роскошные апартаменты, как и ее основное украшение, лакей Борис, содержать стало нелепо дорого. Поэтому по обоюдному согласию они на некоторое время расстались. Консуэла вместе со своими скульптурами перебралась на четвертый этаж в квартиру на рю Барбе де Жуи, за углом от их прежней «клетки для птички» на рю де Шаналей, а Антуан переехал в скромную холостяцкую квартиру на рю Мишель-Анж, около ипподрома. В бледно-голубой жилой комнате стояли стулья эпохи Людовика XVI и красновато-коричневая кушетка, а в крошечном вестибюле висело огромное позолоченное зеркало, которое, как вспоминал потом Жорж Пелисье, дарило посетителям «более цветущее и более здоровое их изображение». На каминной доске стоял один из трофеев Сент-Экса, на который хороший доктор сразу же обратил свое внимание: часы «Атмос», безотказно показывавшие точное время (хоть тысячу лет, как любил шутить Тонио). Изменение температуры хотя бы на один градус позволяли их этилхлоридному «сердцу» стучать четыре дня без перерыва. Но самой бесподобной особенностью его нового жилья стала терраса, где за зеленью плетистой розы открывался вид на Сену и вершину Сен-Клу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
