Антуан замечательно отобразил то, что Франция только-только ощутила на себе. Хотя слишком немногие из французов действительно испытывали глубокий, искренний стыд из-за дипломатической сделки, на которую страна пошла от отчаяния и безнадежности и которая стала одной из самых подлых и корыстных из когда-либо совершенных во имя «благородных» целей. Пусть Бернано, потрясенный позором его страны, выбрал дорогу изгнания, пусть вскричал Монсерлан: «Будьте прокляты, вы, о злосчастные, обманутые и опозоренные невольники, приветствующие свое унижение и поражение с рабским восхищением!» Тысячи французов и француженок были готовы ухватиться за этот заманчивый фиговый листок: «Мир с честью!» Колетт подошел ближе всех к общему настроению, написав со спокойным самодовольством («Пари суар» от 1 октября): «Мы не вели себя ужасно… Если мы надлежащим образом оценим итоги только что завершившейся недели, мы выйдем из этого достойно. Каждый старался». И так оно, конечно, и было. Начиная с месье Эдуарда Даладье, этого «быка с рожками улитки» (если цитировать Жана Гальтье-Буасьера), который прилетел назад из Мюнхена, «накачавшись под завязку шампанским» для храбрости в ожидании шквала обрушивающихся на него гнилых яблок и тухлых яиц, а вместо этого оказался окруженным в Бурже морем истеричных поклонниц.
Для Сент-Экзюпери сложности начались с того момента, как он выдвинул отправную дилемму. «Почему мы начинаем войну, когда прекрасно видим ее абсурдность и чудовищность? В чем противоречие? Где та правда войны, правда настолько властная, что она доминирует над ужасом и смертью?» Противоречие, заявлял он, не всегда – результат никакого конкретного сочетания обстоятельств, но является результатом различия «языка», «формы выражения» (Сент-Экзюпери предпочел не употреблять слово «идеология»). «В языковой форме выражения заложены такие сложные противоречия, что они заставляют потерять надежду на спасение человека. Франко бомбардирует Барселону, так как он говорит, что в Барселоне устроили резню священников. Франко, таким образом, защищает христианские ценности. Но под именем тех же самых христианских ценностей христианин видит костер, сделанный из женщин и детей в подвергшейся бомбардировке Барселоне. И он больше ничего не понимает. Это, скажете вы, страшные потребности войны… Война абсурдна. Однако ты должен выбрать, на чьей ты стороне. Но глупее всего, как мне кажется, прежде всего, язык, который вынуждает людей противоречить самим себе».
Не слишком удовлетворительный ответ, как часто указывал его друг Леон Верт, хотя Сент-Экзюпери добавлял: «Не протестуйте против очевидности ваших истин, ибо вы правы. Вы в порядке. Даже тот прав, кто взваливает все несчастья мира на горбунов. Если мы объявим войну горбунам, если мы запустим идею о расе горбунов, мы скоро научимся возвеличивать себя.
Все подлости, все преступления, все измышления горбунов будут положены у их дверей. И когда бедный невинный горбун окажется утоплен в крови, мы печально пожмем плечами: «Вот они – ужасы войны! Он поплатился за своих… Он платит за все преступления горбунов». Ведь и горбуны также совершают преступления».
Формулировки в этом абзаце не всегда слишком удачны, если бы только возвышенный тон (обычный для Сент-Экзюпери) не вступал в противоречие со скрытой иронией. Но намек безошибочно угадывался любым, кто следил за новостями. На конгрессе нацистской партии, состоявшемся за три недели до этого в Нюрнберге, Геринг изливал свой гнев: «Эти несчастные пигмеи (он подразумевал чехов) притесняют развитых» (то есть немцев). «За ними Москва и вечная маска еврейского дьявола». Обращением к эвфемизму («горбуны» вместо «пигмеев») Сент-Экзюпери сумел расширить рамки своего довода. И из следующего параграфа ясно: Антуан выступал так же яростно против всякого рода охоты на ведьм, предпринятой во имя «высшей правды», и не важно, кто эти «горбуны»: славянские «Untermenschen», еврейские «дьяволы» или «нечестивые безбожники», которых решил истребить и искоренить Франко ценой разоренной Испании. Столь сильны были чувства Сент-Экса, что основную идею параграфа он перенес в «Ветер, песок и звезды». И что любопытно: когда книгу перевели на немецкий («Wind, Sand und Sterne»), эти строчки на сей раз прозевало «задремавшее» око цензора в первых двух изданиях.
«Забудьте же тогда эти разногласия, – Сент-Экзюпери продолжал в своей первой статье для «Пари суар», – которые, однажды признанные, поведут за собой целый Коран непоколебимых истин, а следом – фанатизм. Кто-то распределяет людей по группам на левых и правых, кто-то – на горбунов и не-горбунов, на фашистов и демократов, и каждое подобное деление непреложно, но правда, как вы знаете, это то, что упрощает мир, а не то, что ведет к хаосу».
«Вечной» правдой или истиной, которую Антуан здесь противопоставлял узким догмам идеологических фанатиков, являлась универсальная правда Ньютона, преобразовавшая хаотическую сложность постаристотелевой физики в простоту астрономической гармонии закона всемирного тяготения. Но именно этот вид «упрощения», приложенный к явлениям в обществе, породил ту слепую ненависть, которую Сент-Экс осуждал. Ее вызвало произвольное разделение людей на «хороших» и «злых», «благородных» и «низших», «арийцев» и «не арийцев», «белых» и «черных» или (как в России) «буржуа» и «пролетариев». Тут Антуан разошелся с Вертом, который разделял его отвращение к догмам, но, обладая менее научным складом ума и в придачу будучи атеистом, отказывался верить, будто человеческая вражда и разногласия разрешимы простым изобретением нового универсального языка, сопоставимого с существовавшим когда-то в средневековой Европе. Ибо разве универсальный язык Данте или Фомы Аквинского избавлял средневековую Европу от мучений войн или «чисток»?
Вторая статья Сент-Экзюпери с длиннющим названием «Ночью из одной траншеи в другую голоса противников окликают друг друга и отвечают на оклики» только расширила дилемму, которую он не мог разрешить. В ней эмоционально описывалась ночная разведка на испанском фронте. Стоило Сент-Экзюпери, сопровождавшему разведчиков, забывшись, небрежно зажечь сигарету, как незамедлительно раздался батарейный залп и пули засвистели и завыли над его головой. Но немного позже крепко скроенный широкоплечий разведчик положил винтовку на камень и закричал через поле врагу: «Это я, Леон… Антонио… Эй!» Выбор имен не был случаен; и этот символический акт братания Сент-Экс отождествлял с той близостью, которую он ощущал, независимо от всех их споров, к Леону Верту, своему другу.
Этот тип войны (если кто-то может называть ночной патруль войной) был все еще узнаваемо человеческим. Столь же человеческим, как и поведение того галантного французского капитана, кто, отбившись от нападения горцев с помощью других берберов, посещавших в тот день его форт, позже возместил им те три сотни патронов, потраченных на его защиту, прекрасно зная: они могут быть использованы уже на следующий день против его собственных людей. Такова была война, в которой оставалось нечто человеческое, нечто рыцарское. Но уместно ли упоминать обо всем этом, когда речь идет о современном кризисе в Европе, где, как показала гражданская война в Испании, беспощадность и бездушность пикирующих бомбардировщиков и дальнобойных орудий не имеет ничего общего с подобным рыцарством? Ответ, увы, отрицательный. И мало утешительного можно было извлечь из философской мысли, предложенной Сент-Экзюпери: «Правда для человека – то, что делает из него человека. Когда тот, кто познал эту высоту человеческих отношений, сравнивает это самовозвышение с посредственностью демагога, проявляющего свое братство с теми же самыми арабами покровительственным похлопыванием их по спине, которое, вероятно, и льстит конкретному индивидууму, но оскорбляет в нем человека. И если вы осудите его, он вас несколько презрительно пожалеет. И будет прав».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
