Именно на этой террасе он написал предисловие к французскому изданию Энн Морроу Линдберг «Слушайте ветер!», интересный экскурс в его понимание литературного творчества.
К концу августа Антуан накопил достаточно нового материала, чтобы оставить машинописный текст Галлимару до своего отъезда в Виши, куда он направлялся на лечение. Но он все еще был чем-то недоволен и непрестанно исправлял написанное, вынуждая Галлимара придерживать набор. Шел сентябрь, зловещие тучи войны сгущались над континентом, и ему становилось все труднее концентрироваться на своей работе. Как и всех, Сент-Экса буквально парализовали новости из Судетии и Центральной Европы. Не в силах выдержать напряжение, он примчался назад в Париж, чтобы прожить те невероятно напряженные и беспокойные часы, предшествовавшие подписанию Мюнхенского соглашения в ночь с 29-го на 30 сентября.
Даже в мучительные времена агонии Третьей республики французское общественное мнение оказалось не столь разделенным и сбитым с толку, как сейчас. Буно-Варийа, редактор «Матен», почти открыто выражал свое восхищение Гитлером, Анри де Керилли в такой же консервативной газете «Эко де Пари» объявлял, что именно из-за ужасающего отставания французских воздушных сил перед немецкими Чехословакию следовало спасти. В консервативных «Тан» и «200 фамий» юрист Бартелеми попытался наглядно показать, как соглашение, привязывающее Францию к Чехословакии, было аннулировано с момента прекращения действия соглашения, подписанного в Локарно. Пьер Бенар, чье раболепное следование линии коммунистической партии ускорило уход Анри Жансона и Жана Гальтье-Буасьера из «Канар аншене», ханжески объявлял, что нет ничего понятнее и разумнее позволения трем миллионам судетцев стать немцами, чтобы крестьяне Берри, Нормандии, Лотарингии, Авержа и других мест не превратились в пушечное мясо. То же самое, почти слово в слово, вещал Анри Беро со страниц реакционного еженедельника «Гренгуар». Архимонархистская «Аксьон франсез», как и ожидалось, не ушла далеко от своих антисемитских проявлений: Шарль Морре декларировал в своем традиционном догматическом тоне, будто война для Чехословакии станет войной за иудеев.
Евреи разделились в не меньшей степени; поскольку, в то время как Жорж Мандель, колониальный министр в правительстве Даладье, и Жульен Бенда, писатель, выступали за вмешательство ради спасения Чехословакии, Эмануэль Бери (редактор «Марианн») использовал свой тонкий интеллект для высмеивания «военных торговцев». Что касается коммунистической «Юманите», она положительно упивалась пылким патриотизмом, который казался бы искреннее, если бы Сталин не выпустил кота из мешка в предыдущем мае, заверив пленарную сессию Третьего интернационала, что следует поощрять войну между капиталистическими странами, ибо непогрешимое учение Маркса – Энгельса – Ленина решительно показало: «Война среди этих государств неизбежно приведет к революции». И почти одиноко среди гвалта и крика звучал голос Гастона Бержери – друг Сент-Экзюпери стремился сохранять минимум невозмутимости и хладнокровия, хотя его пацифистские наклонности не могли не встретить грубый отпор со всех сторон.
Для Сент-Экзюпери, никогда не питавшего наивных иллюзий, дилемма оказалась такой же жестокой. В записной книжке он давно вел свой личный спор с Бержери и Жансоном, не говоря уже о Ромене Роллане, отказываясь принять поверхностную идею, будто промышленники, снабжающие армию, единственные, кто ответствен за развязывание войн. «Я прекрасно понимаю, что политическое положение в мире, таящее в себе риск войны, благоволит существованию Василия Захарова и его деятельности. Я также понимаю, что, появившись на свет, Василий Захаров одобрит политические условия, которые мотивируют его существование и служат его пользе. Но только как паразита; и я не имею никакого права говорить, будто Василий Захаров (в действительности очень незначительный) создает условия для риска войны даже притом, что его деятельность направлена именно в ту сторону. Ибо тогда это – риск войны, обусловленный самим собой». Еще во время войны в Абиссинии Антуан писал: «Я принял бы эту игру, которая, возможно, возвеличивает человека, если бы она не была сыграна с отравленным газом». И по другому случаю он отметил: «Что с точки зрения разума является более недопустимым, чем война? Алэн понял это, когда решил, что для избавления мира от войны достаточно признать ее недопустимой».
Но в этом и состояла проблема. Войну, теперь нависшую над Европой, подобно грозному черному облаку, не могли отпугнуть, размахивая логическими анафемами. И то была не игра, которую капитан Боннафу и méharistes[17] Атара вели со своими мавританскими противниками на обширных просторах пустыни Сахара, – игра, облагороженная азбучной рудиментарной галантностью. Эта война обещала стать не делающей различий скотобойней, свидетелем которой сам Сент-Экзюпери уже был в Мадриде.
Он сразу набросал три статьи, подталкиваемый трагической шпорой кризиса, и они красноречиво выразили его недоумения. Центральная статья, по существу, явилась отголоском его испанского репортажа, одной из тех семи статей, которые он обещал, но не сумел предоставить «Пари суар». Вставив ее между двумя другими, более обобщенными по характеру, он предложил своим друзьям Пьеру Лазареву и Эрве Миллю философский триптих под названием «Мир войны?», и они с радостью втиснули его в три последовательных выпуска «Пари суар» (2, 3 и 4 октября) между статьями Колетта и Уинстона Черчилля на ту же тему.
«Чтобы излечить недуг, его нужно определить, – начал Сент-Экзюпери первую статью под названием «Человек войны, кто – ты?». – А мы, несомненно, страдаем каким-то недугом. Мы захотели спасти мир. Но, спасая его, мы искалечили наших друзей. Несомненно, среди нас нашлось много тех, кто готов был рисковать жизнью во имя дружбы. Они испытывают своего рода стыд. Но если бы они пожертвовали миром, они чувствовали бы тот же самый стыд. Поскольку они пожертвовали бы человеком, они приняли бы непоправимое разрушение библиотек, соборов и лабораторий Европы. Они согласились бы разрушить традиции, согласились бы превратить мир в облако пепла. И поэтому мы шарахаемся от одного мнения к другому. Когда нам показалось, что миру угрожают, мы осознали позор войны. Когда нам показалось, что мы избавлены от войны, мы испытали позор мира».
Антуан замечательно отобразил то, что Франция только-только ощутила на себе. Хотя слишком немногие из французов действительно испытывали глубокий, искренний стыд из-за дипломатической сделки, на которую страна пошла от отчаяния и безнадежности и которая стала одной из самых подлых и корыстных из когда-либо совершенных во имя «благородных» целей. Пусть Бернано, потрясенный позором его страны, выбрал дорогу изгнания, пусть вскричал Монсерлан: «Будьте прокляты, вы, о злосчастные, обманутые и опозоренные невольники, приветствующие свое унижение и поражение с рабским восхищением!» Тысячи французов и француженок были готовы ухватиться за этот заманчивый фиговый листок: «Мир с честью!» Колетт подошел ближе всех к общему настроению, написав со спокойным самодовольством («Пари суар» от 1 октября): «Мы не вели себя ужасно… Если мы надлежащим образом оценим итоги только что завершившейся недели, мы выйдем из этого достойно. Каждый старался». И так оно, конечно, и было. Начиная с месье Эдуарда Даладье, этого «быка с рожками улитки» (если цитировать Жана Гальтье-Буасьера), который прилетел назад из Мюнхена, «накачавшись под завязку шампанским» для храбрости в ожидании шквала обрушивающихся на него гнилых яблок и тухлых яиц, а вместо этого оказался окруженным в Бурже морем истеричных поклонниц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
