Однако, все-таки, по истечении некоторого времени, давал о себе знать и давнишний город, и, хотя в их, привыкших ко всяким испытаниям желудках, ничего не урчало, чувствовали они себя довольно слабыми — надо было и, как можно быстрее, решать вопрос с продовольствием.
— До сих пор не найдены ни трое вчерашних гостей, ни Даэн. — говорил один из Цродграбов Барахиру, который стоял возле своего шатра.
— Девушка и юноша меня не столько беспокоят, а вот тот третий, с обликом орка… впрочем — он и с ними мог сделать что-то. Соберите несколько отрядов, и обыщите окрестности. Вообще же: нет смысла оставаться здесь, вы ведь, видите Серые горы — еще два, три пути, и мы уже у их подножий. Для них подходят такие строки:
— Здесь в дни изначальные битва кипела,Из недр взметался расплавленный зной,И рать светлых духов здесь в грохоте пела,И слышался Моргота вой.
Минули столетья, минули года,И пламень глубин здесь застыл навсегда,И то, что хотел обрести властелин,Теперь красит облаком виды долин.
О, Серые горы, прельщаете взгляд,Спокойны высот ваших взоры,Несут духи гор там дозоры,И вечен их белый наряд.
О, Серые горы! Вам песня моя,Как поясом стянута вами земля!
Барахир немного улыбнулся:
— Как видите, друзья, не все то я сочиняю песни похожие на камни избитые. Нет — растет в душе моей спокойствие, с тех пор, как обрел вас, сыновья мои. Ну а впереди…
В это время, появились Вероника и Даэн — их уже окружили Цродгабы, которые пошли их искать, и с радостными криками встретили возле входа в лагерь. Вероника еще издали начала говорить:
— А Даэн за Сильнэмом побежал. Мы пытались догнать его, но ничего не вышло: сколько ни кричали, он не останавливался, и так то быстро бежал, что совершенно невозможно за ним угнаться было.
На лице Барахира отразилась тревога, он проговорил:
— Убежал?.. Мой сын?!.. Что за несчастье?.. Какая сила им овладела?.. Что же он, как помешанный сорвался за этим вашим Сильнэмом?..
Тут Вероника рассказала ему про лань, ну а закончила свой рассказ так:
— …Вот мы и стоим, смотрим Сильнэму вослед; а как отбежал шагов на двести — нежданно-негаданно, рухнул Даэн предо мною на колени, вот что проговорил: «Добуду, чего бы мне это не стоило — добуду для вас это!..» — он еще что-то говорил, но я уж слов не разобрала, только поняла, что чувственное это было. Так и не сказал он, чего добывать собрался, а как вскочил то с места, так и перепрыгнул через овраг, да так то припустил, что мы, пока опомнились, а он уж шагах в пятидесяти от нас…
Барахир внимательно выслушал ее, переспросил еще раз про лань, и тут, с самыми пламенными речами вмешалась мышка, которая сидела у Вероники на спине. Уж, как она описывала погибшую — выходит, что это была героиня, и вообще — прекраснейшее создание на всем белом свете. Мышка так расчувствовалась, что даже и плакать начала; а затем заявила, что убийцу непременно надо поймать и наказать, ну а тело придать погребению с надлежащими почестями…
— Что ж: раз мы собралась выходить, так, пойдем же по Его следу. Скорее, скорее — не будем же терять времени.
Лагерь был собран в течении нескольких минут, да и что, право, было собирать? Ведь, самой большой вещью, которую они несли с собой — был шатер, для Барахира, и ближайших к нему. Остальные привыкли ночевать, прижавшись друг к другу, прямо под открытым небом, поближе к углям, ежели такие были.
Итак, оставив после себя великое множество черных пятен-кострищ, они двинулись по белому раздолью. Направляясь на юго-запад, куда и бежали Сильнэм и Даэн.
Впереди, протаптывая полуметровый слой снега, шли самые сильные, а в их числе и Барахир, и братья и Рэнис с Вероникой, которая не чувствовала никакой усталости; но зато жаждала говорить слова нежные, и дарить тот спокойный пламень, который так красиво переливался в глазах ее.
Вскоре они вышли на следы Сильнэма и Даэна, а как вышли, так пошли еще быстрее, едва ли не побежали — причем начал этот стремительный шаг, никто иной как Барахир, который уж очень успел разволноваться, и пылающие очи его так широко распахнулись — казалось, сейчас он весь загорится. Теперь этот предводитель, с этой длинной грязной бородой, с темный, иссушенным, но страстным ликом, во рванье, напоминал оборотня, на половину уже обратившегося из человека в волка — ему, видно, не малых трудов стоило себя сдерживать, и не броситься сразу же, и из всех сил, в погоню.
Часа через два такой быстрой ходьбы достигли они широкой стены леса, и было это верстах в тридцати к востоку от орочьей башни, от того леса, в котором провела свою молодость Вероника, и был этот лес таким же мрачным, и черные деревья смотрели холодно и угрюмо — подобны они были великанам сторуким, который скрипом своим промерзших стволов твердили им: «Здесь не место для вас, людишки. Убирайтесь прочь, прочь…»
Но следы уводили именно вглубь этой мрачной чащи, и конечно же, несмотря на эту мрачность, не смотря на то, что в несколько мгновений из сияющих полей погрузились они в унылую тень — пошел еще быстрее — шагал теперь самым первым, и на устах его единственное, было имя его сына. А между тем, по двухсоттысячной, растянувшейся на полверсты толпе, слышался рокот: «Хорошо то нам; да вот, все-таки, теперь подкрепиться бы! Эх, травки бы прошлогодней из под снега раскопать! Все нам под силу, да вот только жалко, ежели упадем, и замерзнем!.. Быть может коры пожевать?!..»
И тут некоторый стали подбегать к деревьям, пытались содрать с них немного коры; но кора была твердая, словно гранитная, к тому же, деревья издавали такие жуткие, леденящие кровь стоны, что поневоле отказались они от этой затеи; и, несколько дней уж ничего не евшие, продолжили свое погружение в мрачные тени.
Мышка, сидевшая на плече Вероники, выдавала все большее и большее беспокойство; наконец, раздался ее тоненький голосок:
— Не надо вам туда идти… Вас слишком много… Там…
— Что же там? — не останавливаясь, спрашивал Барахир.
Но мышка ничего на этот вопрос не ответила, просто, в одно мгновенье, когда они проходили под низко провисшей еловой лапой, она перескочила с плеча на эту ветвь, стремительно пробежала к маленькому проходу в коре, да и юркнула туда.
— Неспроста все это — кого-то она предупредить хочет. — произнес Дьем, и, как в самом скором времени выяснилось, он был совершенно прав.
* * *
Когда Сильнэм вздумал бежать из лагеря Цродграбов, он еще отдавал себе отчет, зачем это делает; однако, когда подхватил он с собою и лань, то уже не было в его голове каких-то ясных соображений. Потом, правда, мелькнула мысль, что делает он это затем, чтобы не умереть с голоду — однако, он сразу же эту мысль отверг. Несмотря на свой непритязательный аппетит, эта, принявшая цвет старого золота лань, почему то вызывала в нем отвращение — он даже и смотреть на нее старался поменьше; и несколько раз возникало в нем сильное желанье, попросту кинуть ее среди снегов (ведь, так и бежать то было легче); но каждый раз, какая-то могучая сила, которой он сам не знал имени, заставляла его бежать с нею все дальше и дальше.
Встреча с Вероникой произвела на него сильное впечатление, и она почти победила царивший в нем мрак, однако, мышка, хоть и неумышленно все своим появлением разрушила. Проникнувшись к Веронике почти что доверием, почти что отказавшийся от туманных еще умыслов об месте — он вновь пал в холодную злобу, которая постоянностью своею доводила его до исступления. Он был действительно зол; и он был теперь гораздо больше орком нежели эльфом — он скрежетал своими клыками; пытался выстроить в сознании своем какой-нибудь умысел мести и, так как у него это не удавалось — приходил тем большее исступлении.
Он слышал за своею спиной окрики Даэна, и несколько раз порывался, чтобы тут же и развернуться, броситься на него — но он сдерживал эти позывы, накапливал в себе это зло, а с каждым его стремительным шагом, росла и уверенность в том, что впереди удастся ему свершить все замыслы. Если бы даже попытаться понять, что повлекло его а этот угрюмый лес, то вышло бы, что именно этой своей леденящей темнотою лес его и привлек — это зловещее, напряженное как нельзя лучше отражало внутреннее состояние самого Сильнэма. Ему казалось, что он погружается в самого себя, и что все эти забывшие про свет неба ветви-лапы — его мысли, что стволы промерзшие — его порывы злобные.
И ему нравилось (ежели к разъедающей его изнутри желчи можно было применить такое слово) — нравилось это унынье. И чем глубже он погружался в эту темень ледяную, тем милее она ему казалась — ну а залитые солнцем поля казались уж совершенно нереальными.
Так пробежал он примерно с час, и в конце стало совсем уж мрачно; и он хотел бы услышать жуткие голоса деревьев, хотел, чтобы они овладели его сознанием.
