Тот замер, как будто увидел змею, надеясь, что его не тронут, и действительно — объекты замерли на месте. Обрадованный, но все еще осторожный Фабио, от всей души пожелал, чтобы они совсем исчезли: "Чур меня, чур!" — и шар с кляксой послушно начали блекнуть, пока не растворились без следа.
Рука Фабио. до сих пор лежащая на штепселе, резко выдернула его из розетки.
"Фу! Ну и дрянь! — ругнулся он мысленно, — чертовщина какая-то! У «шизика» шизовые приборы," — малыш с облегчением рассмеялся над своим каламбуром, однако понять, с чем же он столкнулся, его мозг был не в состоянии.
Он не мог квалифицировать появление странных предметов, но то, что они подчинились его желанию и исчезли наводило на некоторые пока еще не оформленные мысли. Он ломал себе голову с полчаса, но к исходу своих размышлений ему показалось, что все им увиденное бред и разыгравшееся воображение.
"Привидится же такое, — отбросив от себя сомнения, подумал он, и, как ни в чем не бывало, снова включил прибор. Сейчас малыш был совершенно спокоен, и, как бы подтверждая его выводы, ничего особенного не произошло.
"Ну! Что я говорил?!" — воскликнула одна часть мозга Фабио, но другая, ищущая приключений и проигравшая, испытала досаду. Столкновение этих чувств снова породило две несуразности, и малыш вновь замер всеми мыслями и чувствами, и опять взмолился об избавлении от незваных гостей, и поскольку он был совершенно искренен в своем желании, а его мозг не был еще обременен сомнениями и невериями, ему это опять удалось. Только прибор он на этот раз не стал выключать, и когда объекты исчезли, он гневно выплеснул в нее:
— Да, кто же ты такая, черт возьми?!
Ответ был слишком неожиданным для малыша. В течение двух часов в него летели кляксы, ножи, шары, ленты, его подрастающий организм поначалу справлялся со всем эти потоком эмоций желаний и страстей, но в конце концов он потерял сознание, мягко повалившись на пол мастерской.
Когда он очнулся, начинало смеркаться. Не соображая, что произошло, малыш встал и увидел пирамиду, но прежде, чем у него появились хоть какие-то эмоции, он выдернул шнур из розетки.
Зная, что вот-вот придет мать, он кинулся к бочке во дворе смыть с себя сажу, в которой он измазался в доме Охо, предварительно упрятав пирамиду в кучу хлама, валявшегося в углу мастерской. Умывшись, он уселся на ступеньку крыльца и тупо смотрел на заходящее солнце, отбрасывающее свои лучи на громоздящиеся невдалеке снежные вершины.
Вид величественной картины внес успокоение в его повзрослевшую в течение полутора часов душу. Повзрослевшую? Насколько? На века?
Груз познанного ошеломил малыша. Он был до смерти напуган тем, о чем поведала своеобразным языком пирамида. "Демиург один", так кажется,"- подумал он.
Теперь малыш знал то, о чем никто из его знакомых не мог даже помыслить. От первых мыслей «шизика» Охо, пройдя вместе с ним весь исследовательский, многолетний путь к оформлению научных и паранормальных идей, поучаствовав вместе с ним в реализации большинства его желаний, столкнувшись с мало постижимой волей и принципами некоего Джонатана Пирса, Фабио знал теперь и о том, от чего сгорел дом ученого.
Во всем этом шквале информации, никак не желавшей укладываться в маленькую голову Фабио, было еще что-то, что не давало ему покоя, что-то главное. И уже вместе со стуком каблучков матери, направлявшейся к калитке дома по освещенной фонарями улице, заставив свой мозг работать активней в эти считанные секунды, малыш понял, что в его руках оказалась волшебная палочка, о которой мама ему читала столько сказок.
Осознав эту ликующую мысль, он радостно кинулся навстречу матери.
— Что это с тобой, Фа? — ласково обняла сына женщина, прижимая его к себе.
— Я тебя люблю, ма, — с любовью глядя в ее глаза, ответил малыш, — и мне так хочется, чтобы у нас с тобой все было хорошо.
Мягко потрепав его по щеке, Лючия — так ее звали — улыбнулась немного устало и сказала:
— Обязательно будет, сынок, обязательно. Идем, я тебя покормлю.
Пока мать гремела посудой, Фабио размышлял над своей тайной. Он скорее чувствовал, чем понимал, что «Демиург» небезопасен. Образ сумасшедшего Охо стоял перед его глазами как оживший комикс. А вдруг и с мамой случится тоже самое, если она узнает о приборе.
"Слава Богу, что со мной все обошлось, а ведь могло быть и хуже!" малыш поежился от воспоминаний.
— Ты что: мерзнешь? — Лючия подошла к сыну и потрогала губами лоб, — температуры вроде нет.
— Конечно, нет, — подхватил малыш, — это так, нервы.
— Что? — изумленно замерла мать с кастрюлей в руках, — какие нервы в твоем-то возрасте? Опять, небось, триллеров насмотрелся у Лео! — Фабио предпочел молчать, позволяя матери развивать свою версию его повзросления.
Но вопросы так и распирали малыша, и он не удержался, спросив набитым ртом:
— Ма, вот если бы к тебе в руки попала волшебная палочка, что бы ты делала?
Лючия с улыбкой посмотрела на сына, радуясь его детской наивности, и ответила:
— Откуда же ей взяться, этой палочке?
— Не-е, — прожевывая спагетти промычал малыш, — я серьезно: вот если бы?
— Ну, если бы, — женщина, которой только исполнилось тридцать, всерьез задумалась, а потом рассмеялась, — скажешь тоже — волшебная палочка.
— А все-таки, — не унимался сын.
— Ну, попыталась бы вернуть твоего отца.
— А ты думаешь, это возможно? — поинтересовался малыш, перестав жевать.
— Так ты же говоришь о волшебной палочке, а она вроде как все может.
— Угу! Конечно, а чего бы ты еще хотела?
— Ой! Да что за глупые вопросы ты задаешь? Только душу травишь, — Лючия немного рассердилась, поскольку вопрос сына всколыхнул самое больное за последние годы: нет мужа, нет того, нет этого. Она встала и молча начала убирать со стола.
— Ладно, извини меня, ма, — понял ее состояние Фабио.
— Ничего, ничего, иди спать, — голос матери был снова мягким и ласковым, — мне еще гладить для Макфинли.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Фабио добрался до своей кровати и, свернувшись калачиком, начал думать. — ВТОРОЙ СОН АЛЕКСАНДРЫ.-
Кто я?
Я зависла над горным пейзажем, обрамляющем небольшую долину: в прошлом, будущем или теперь?
Невысокие скалы разбросаны, как выпавшие зубы невиданных великанов, по лесистым склонам, скрывающихся за облаками вершин. В лесу буковые деревья, а в долине кипарисы — вот и разберись, где же это место — в Гималаях, Кордильерах или вовсе не на Земле.
Я спускаюсь ниже и попадаю в какой-то храм. Я знаю, что это храм, хотя здесь никто не молится, а группа людей что-то обсуждает. Внезапно я оказываюсь рядом с женщиной лет тридцати, черты лица которой словно изваяны в гипсе и сливаюсь с ней.
Кто я?
В правой руке у меня жезл, в левой чаша, на плечах белый плащ с капюшоном, который покрывает мои черные волосы. Головы всех присутствующих тоже покрыты, так положено.
Я не знаю этих людей, но женщина, которая теперь я, знает. Я могу лишь наблюдать за происходящим, не вмешиваясь.
Женщина в гневе и заражает своей эмоцией меня. Люди, сидящие вокруг, один за другим высказывают то, что нам не нравится.
— Они должны быть наказаны, — произносит капюшон, из под которого твердо смотрят синие глаза и торчит окладистая, рыжеватая борода, — сколько можно терпеть их распущенность и кровь? В свое время Моисей наказал евреев за меньшие прегрешения.
— И что же? — твердо, со сталью в голосе отвечаем мы, — разве страх научит людей миру и любви? Может, именно поступок Моисея наложил на народы богобоязнь, вместо того, чтобы привить им любовь к Богу!
— Любовь? — синий взгляд становится ироничным, — можно поговорить и об этом. Например, о любви Христа.
— И чем же вас не устраивают высокие чувства Мирового Учителя? — мы становимся колючими.
— Лично меня устраивают, — без тени смущения парирует борода, но есть мир, который воевал при Моисее, проповедовавшем богобоязнь, и продолжает воевать после Христа, заповедавшего любовь. Это — факт, мало зависящий от меня.
— Вот и жаль! — вскидываемся мы. — Каждый сидящий здесь имеет определенную миссию по отношению к народам Земли. Это означает, что народы страдают, если кто-либо из нас не выполняет этих самых миссий. Так кого же я должна наказывать: вас, расписывающихся в своей беспомощности или народы, страдающие от вашей безответственности?
Откуда-то слева доносится мелодичное:
— Не стоит гневаться, сестра. Ведь и ты имеешь свою миссию, которую сейчас отказываешься выполнять. В чем же ты обвиняешь нас?
Мы смотрим в темные глаза изумительно красивой женщины: у нее аккуратный прямой нос, тонкие ноздри, высокий лоб, прячущийся по капюшон и идеальный, чувственный рот. Мы даже ощущаем запах фиалок, так она свежа, но сейчас не время для симпатий, и мы произносим:
