рамки полового различия. Но сила этой книги еще и в том, что она говорит о гомосексуальности и о том, какие у нее могут быть отношения с любовью-страстью, тогда как чаще всего гомосексуальность оказывается заложницей языка сексуальности (даже у Пруста).
Пересечения между личной жизнью и теоретическими размышлениями находят продолжение в курсе 1977 года, который касается уже не любовных отношений (главной целью которых является союз двоих), но «Жизни-Вместе». Барт, чья социальная жизнь проходит в небольших кружках, не сливающихся друг с другом «бандах», хочет помыслить социально-политический или утопический горизонт, которого они позволяют достичь. И снова речь идет о том, чтобы поставить под сомнение порядки, которые он ненавидит: гетеросексуальную пару, из которой общество делает сепаратистское правило (новобрачные, выходящие из церкви Сен-Сюльпис, с которыми он случайно столкнулся: «на него нахлынули те социальные разделения, которым он подвергается»[1088]), sistemati, «пристроенных» (устроенных в том же самом уютном комфорте, что и структура, но отделенных от желания[1089]); семью как инструмент воспроизводства буржуазного закона. Этим двум отвергаемым системам отношений Барт противопоставляет две совершенно разные ситуации: Жизнь-Вместе небольшими группами (она может включать «семью без фамилиаризма», которую он образует с собственной матерью и братом, или же некоторые «удачные» семьи[1090]) и Жизнь-Одному. Может показаться, что они противопоставлены друг другу, но на самом деле обе эти ситуации образуют друг для друга горизонт, к которому устремляется каждая из них. Модель Жизни-Вместе дает санаторий из «Волшебной горы», модель гораздо более утопическую, чем в «Эскизе санаторского общества», написанном вскоре после возвращения из Лейзена, в котором Барт писал, что кружок заодно либо с «большой семьей» либо с победоносным феодализмом. В «Как жить вместе» этот опыт представлен как создающий общество, позволяющее каждому жить в своем собственном ритме, которое было бы почти идиллическим, если бы его не преследовала смерть. Идиорритмия позволяет бороться с двумя крайностями: с крайностью одиночества, когда себя слишком от всего оберегают, отказа от вступления в группу, отшельничества; и с крайностью интеграции в большие сообщества, всегда структурированные через архитектуру власти (ведь власть всегда проходит через дизритмию, гетероритмию). Идиорритмия была бы золотой серединой – «утопической, эдемической, идиллической», что объясняет, почему она остается столь эксцентрической и маргинальной.
Фантазм, на котором основано это рассуждение, как раз и есть та самая идиорритмия, реализованная в киновийных монастырях: монахи одновременно изолированы и связаны в рамках определенной структуры; каждый живет в своем собственном ритме, не мешая общине. Конкретным местом фантазий становится гора Афон: Барт никогда там не был, но о ней ему рассказывал Франсуа Валь, и ее описания он читал в «Лете в Греции» Жака Лакарьера, опубликованном в 1976 году: «Средиземное море, терраса, гора (в фантазме многое устраняется – в данном случае грязь, вера). Одним словом, Афон образует пейзаж. Я вижу себя там – на краю террасы, вдалеке море, беленые стены, в моем распоряжении две комнаты и еще пара комнат для кого-нибудь из друзей – здесь же, неподалеку»[1091]. Здесь мы снова встречаем мечту о средиземноморском доме, который грезился ему в Марокко, и тот же самый метод, возведенный в принцип в «Лекции»: работать, ориентируясь на желание, моделируя реальность по собственному усмотрению. В данном случае важный корпус мистической литературы, расширяющий его прошлогодний список чтения, читается без учета означаемого, и это предел, потому что в некотором смысле Бог – абсолютное означаемое, означающее, которое не означает ничего, кроме себя самого. Наряду с монашеством совершить путешествие по противопоставленным друг другу пространствам совместной жизни помогает литература: «Затворница из Пуатье» Андре Жида служит иллюстрацией комнаты, кельи; «Приключения Робинзона Крузо» представляют мотив убежища, «Лавсаик» Палладия, состоящий из рассказов из жизни египетских, палестинских и сирийских монахов, – пустыню; «Волшебная гора» Томаса Манна – санаторий-отель, наконец, «Накипь» Эмиля Золя – доходный дом, буржуазную Жизнь-Вместе. У Барта интересная идея: литература, как правило, служит таким мощным источником для конструирования индивидуальной идентичности, что люди зачастую забывают о том, что в ней также предлагаются модели Жизни-Вместе. Это частично объясняется тем, что чтение – занятие, которому предаются в одиночестве. Тем самым общее чтение, к которому побуждает контекст семинара, должно стать местом исследования этих альтернативных моделей, поскольку во всех романах «рассеян кое-какой материал о Жизни-Вместе»[1092].
Большинство этих моделей ведет к апориям в противоречиях, которые они воплощают. Если, например, взять санаторий, о котором Барт говорит очень много, поскольку связывает свою речь с личным опытом, – это коллектив, конечной целью которого является смерть, а следовательно, абсолютное одиночество, выпадающее на долю некоторых его обитателей. Поэтому, как мы видели, Барт соотносит его с категорий душераздирающего: «Функция группы (Жизни-Вместе): статистическая репрезентация риска смерти; поле случайной вероятности гибели ближнего, одним из которых можете оказаться вы сами. Это уже не косвенно, но имплицитно»[1093]. В особенности апории порождает амбивалентность понятий автаркии и замыкания, которые оказываются у Барта попеременно то позитивными, то негативными. В статье о «Соборе Парижской Богоматери» Квазимодо воплощает в себе очень позитивную версию замыкания[1094], в частности, потому что он заменяет логово или пещеру на балкон, висячий сад; то же самое можно найти в текстах или курсах о Жюле Верне и в работе «Как жить вместе». Но автаркия может также обернуться уходом в себя, триумфом буржуазного пространства, «закупоренного со всех сторон, где нет ни единого прогала, через который можно было бы сбежать, который позволил бы испытать трепет или помечтать»[1095]; триумф потребительского общества, в котором самое ценное, что дают деньги, – это самодостаточный мир (собственно пример негативного замыкания, который, однако, тоже уподобляется кораблю или чреву, – это Фоли-Бержер, которому Барт посвящает вторую мифологию в 1953 году[1096]).
Утопия Жизни-Вместе, основанная на учете особенностей каждого, кажется обреченной на провал. Не может существовать никакой иной утопии, кроме жизни коллективной, а значит, подчиненной правилам и вынуждающей отказаться от особости. «Вероятно, это самая существенная проблема Жизни-Вместе: найти и соблюдать критическую дистанцию, при нарушении которой возникает кризис»[1097]. Проблема еще больше обострилась сегодня, продолжает Барт, «дороже всего стоит место – это абсолютное благо». Таким образом, следовало бы изобрести утопию дарения места. Но проблема того, как этого добиться, на каждом этапе аргументации заходит в тупик. Таким образом, следует отдаться этой открытой негативности (она могла бы быть меланхолией) понятий, которые никогда не бывают замкнутыми, до конца определенными, предполагают бесконечное развертывание территории письма, на которой все всегда должно начинаться заново, как жизнь, как день. Они могут принести временное утешение, и тогда знание затрепещет в опыте.
