Шнайдер оскалился.
— Вы защищены от допроса под шлемом. Синоби вашего ранга не может не быть защищен. И от «наркотиков правды» тоже.
Аэша Ли снова закивала, улыбаясь слегка виновато.
— Да, мой тайсёгун. Если надеть на меня активный шлем — я умру. И от наркотика правды — тоже. Вы ведь не прикажете пытать женщину, которая вам в матери годится?
— Никогда в жизни, — заверил Шнайдер.
«Тем более что на этот случай тоже, скорее всего, что-то заготовлено», — подумал он. Большинство синоби обзаводилось неудаляемыми имплантантами, которые при активации (как правило — последовательностью ключевых слов) убивали мозг.
— Но если я узнаю, что запись все-таки жива… Что кто-нибудь, кроме нас троих, в курсе… Вы поняли меня, сеу Ли?
— Да как же не понять, — женщина снова зевнула. — А кстати, что вы собираетесь делать с родными Эльзы?
— Это мое дело, — отрезал Шнайдер.
— Если тайсёгун хочет послушать совета старухи, то он таков: вычистите им память и верните их домой. Даром.
— Благодарю за совет, — улыбнулся Шнайдер. — Все-таки почему вы позволили ей… это?
— Ах, господин мой, и сама не знаю, — пожала плечами Ли. — Цветущая вишня — любовь к обреченному, весенний ветер[48]…
* * *
Бет проснулась за полдень со страшным похмельем.
В день суда ее благоразумно засунули во дворец Государыни Иннаны — скорбеть вместе с высочайшими дамами. Бет нашла государыню Иннану ослепительной дурой еще в свой первый к ней визит. Поначалу впечатление, которое производила эта женщина, было просто сокрушительным — округлое лицо с правильными чертами в обрамлении серебристых волос само по себе было произведением искусства, а когда к этому добавлялись плавность движений и чарующий голос, оставалось только падать в обморок. Но едва первое наваждение проходило, оказывалось, что чарующий голос произносит только заученные расхожие фразы, а лицо богини редко меняет выражение — может, из страха перед морщинами. Не изменилось оно и в день похорон Лорел. Государыня Иннана сидела в зале, задрапированной белым, и чуть нараспев читала какой-то длинный стих, которого Бет не понимала. Церемониал запрещал пользование сантором, и Бет не могла включить автопереводчик. Потом составлялся погребальный свиток для Лорел — на длинном куске белого шелка каждая из женщин по очереди писала короткое стихотворение из двух строк. За Бет написал, протянув из-за ее спины руку, Огата — сама она не знала ни языка, на котором составлялись стихи, ни той вязи, которой они записывались. Потом была церемония траурной стрижки — с поклонами, приседаниями и прочими ужимками внесли маленький серпообразный нож, которым государыне отрезали длинную прядь (голова красавицы пострадала не больше, чем водопад от потери одной струйки воды). Эту прядь государыня заплела в венок, и передала через служанку серпик и недоплетенный венок дальше, леди Альберте, а потом — ей, Бет, и другим дамам. Этот венок должен был упокоиться среди звезд вместе с Лорел.
Бет не приходилось особенно напрягаться, изображая скорбь — она из-за Дика была один сплошной нерв. Где-то там шел суд, где-то там мужчины в траурной процессии сопровождали тело Лорел в глайдер-порт, а сердце Бет то и дело горестно постанывало и не знало, как ему повернуться, чтобы не болеть. Всхлипы она сдерживала — тут все горевали без слез и соплей — но дрожь в руках унять не могла, и в результате отмахнула себе здоровый клок волос над лбом, вместо того чтобы отрезать аккуратненькую прядку там, где можно будет замаскировать потерю. Заплести свою часть венка она тоже не смогла, руки тряслись. Это сделал Огата.
— Венок понесете вы, — шепнул Рин. Бет уже не помнила, с какими там ужимками нужно было подходить к императрице-матери, просто подошла и взяла венок.
Все вышли на открытую террасу, к которой подогнали гравиплатформу. Первой поднялась леди Альберта, последней — государыня Иннана, перед которой все склонились и не разгибались, пока она не заняла своего места. Таков был этикет — в зал представители царствующей семьи входили первыми, а в транспортное средство — наоборот, последними.
Гравиплатформа опустилась перед воротами глайдер-порта как раз тогда, когда из них выплыл похоронный кортеж. Бет и леди Альберта должны были присоединиться к нему, государыня Иннана — вернуться во дворец.
Бет по мосткам перешла в похоронный глайдер. Тот же ветер, что трепал вчера ее легкую полупрозрачную накидку, приподнял край траурных одежд и щекотнул ей руки волосами, вплетенными в венок. Она положила венок на тело матери, а глядела при этом на дядю. Но тот ни единым жестом, никаким непроизвольным движением не дал понять, что же произошло. По лицу, как и по золотой маске Керета, ничего нельзя было прочесть. Бет заметила перемену в одежде Рихарда — но чем это объяснялось?
Она так и не получила ответа до того момента, когда тело Лорел с прощальными дарами было помещено в ракету. Цукино-сёгун полулежала на своих носилках, белая, какая-то полупрозрачная — наверное, от большой потери крови. Страшную рану, естественно, зашили и задрапировали. О некоторых мертвых говорят, что они выглядят так, будто уснули — но то ли вопреки, то ли благодаря стараниям декораторов Лорел так не выглядела. При жизни она никогда не носила столько косметики и украшений.
У ног повелительницы уложили верную Сариссу, одетую в золото и увешанную оружием, которым она пользовалась при жизни. Рядом поставили контейнер с генетическим материалом — Лорел больше не понадобятся клоны на случай внезапного неизлечимого ранения или старости. Каждый из присутствующих положил свой дар, а потом на носилках принесли дары тех, кто рылом не вышел присутствовать на церемонии. После этого ракету запечатали.
Затем было три часа отдыха и небольшой обед. Вот тогда-то Бет и смогла поговорить с Рихардом. Точнее, он сам отвел ее чуть в сторону и тихо сказал:
— Твой друг не принял помилования.
Бет зажала рот обеими руками, чтобы не заорать, и сумела сдержаться.
— Я трижды предложил ему, — продолжал Рихард. — Ради тебя, ради него и ради себя самого. Тысячи свидетелей. Я не мог бы сделать для него больше.
Бет кусала пальцы и плакала. Они с Рихардом говорили очень тихо, и женщины, которые подходили утешать ее потом, думали, что она плачет о матери.
— Ты можешь не петь, — сказал Рихард. — Тебя все поймут.
Бет замотала головой и выдавила из себя:
— Нет. Если я не буду петь, я сойду с ума.
Рихард кивнул:
— Ты все-таки ее дочь, — сказал он с теплом в голосе. — Насколько ты ее дочь — я только сейчас начинаю понимать.
Он еще больше это понял, когда, после старта ракеты, Бет дала музыкантам знак прекратить игру — раздумала петь арию Амнерис. Она имела что сказать всей этой братии, и твердо была намерена сказать, да так, чтобы свой понял, а чужой не догадался. И он понял! Его даже слегка перекосило, но когда похороны закончились, он ничего ей не сказал, так, молча и доехал до Пещер Диса…
Итак, наутро Бет слегка мучилась похмельем, — но было еще одно очень сильное чувство, которого она не могла определить. Чувство, что больше ей ничего не нужно. Еще поза-позавчера эти Рива как-то входили в ее планы, она думала, как будет с ними дальше жить, налаживать отношения с матерью, женихом, дядей, бабушкой Альбертой — и вдруг разом все это стало неважным. Не будет никакой жизни с Рива — Бет поняла это ясно, и от этой мысли ей стало легко-легко.
Она — Элисабет О’Либерти Мак-Интайр, ее мать — Констанс Мак-Интайр, убитая Рива, ее отец — лорд Якоб Ван-Вальден, который сейчас, наверное, места себе не находит, ее муж — Ричард Суна, которого вчера избили и утопили как щенка. Как она могла хоть на миг подумать о примирении? «Это не имеет значения»… Морлок — свидетель клятвы, неуклюжие ласки, сдавленные стоны, цепь под лопатками… не имеет значения… Человек не имеет значения. Люди и корабли, «стая» — о, да, эта стая для того и создана, чтобы каждый жил как можно сытнее и безопаснее, иначе она не нужна, это теперь ей каждый день вбивали в голову — но человек из чужой стаи не имеет значения, пока не стал человеком из своей…
А ведь эта синоби, Аэша Ли, все ей объяснила — она просто не поняла намека. С ней проделали то же самое, что собирались проделать с Диком: сначала лишили всякого смысла жизни, а потом ненавязчиво подсунули новый. Но Дик сумел умереть — и их затея провалилась; а она предпочла жить.
Она встала, посмотрелась в зеркало — глаза и губы чуть припухли.
— Я — леди Мак-Бет, — прошептала она, потом скорчила рожу. Хороша леди Мак-Бет — на голове воронье гнездо, во рту — помойка. Она пошла в ванну чистить зубы.
Когда Белль принесла ей одежду, в дверь деликатно стукнули. Она уже научилась узнавать этот стук: Огата.
— Минуту! — крикнула она и быстро натянула нижнее платье. — Да, входи.
