— Ты хочешь сказать, что не надо было уходить от НЭПа?
— Да. Может, не надо было, а?.. Чувствую, как деревенеет язык у меня от этих слов. Не наши они, эти слова. Понимаю. Сердцем понимаю. А логика, здравый смысл, как дышло, поворачивают меня на эту дорогу… Вот так, Андрей Иванович. Однажды я своими глазами видел, как работал колхозный кузнец: для колхоза абы как, а в это же время чуть в сторонке лежал такой же сковородник, но сделанный для себя или для кого-то — словом, по заказу, — залюбуешься этим сковородником, хоть на выставку народного творчества… Спрашиваю: почему так? И знаете, что он мне ответил? Говорит: за ту мне хозяин от души спасибо скажет, а может, четвертинку поднесет. Но не в этом дело — не в четвертинке. Эта штука ему будет двадцать лет служить, и он меня будет двадцать лет помнить… А эту через два месяца сломают или потеряют в бригадном стане потому, как она колхозная… Интересу нет у людей к труду своему. Почему нету?
Павлов стоял среди кухни, слушал. Слушал и о чем-то думал своем.
— Ты секретарем райкома сколько лет проработал?.. Ну, вот. В самой гуще людской вращался. Вот и ответь: почему?
— А черт его знает почему!
— Во всех колхозах так работают? Или есть какая-то закономерность? Где-то лучше работают, а где-то хуже?
Данилов замер, словно пробегая мыслями по всем четырем районам, где он работал первым секретарем за последние полтора десятка лет.
— А знаете, Андрей Иванович, — сказал он оживившись, — какая-то закономерность есть! Люди там хорошо работают, где есть сильный хозяин — где председатель держит всех в руках, где он бережет копейку! Где заботится о людях.
Вот там люди работают. Но должен признать, райкомы, как правило, таких председателей не особо жалуют.
— Почему? — удивился Павлов.
— Во-первых, потому, что секретари у нас в большинстве своем приучены давать план любой ценой. Секретарь знает, что если у него в районе колхозники даже не получат на трудодень ни по грамму зерна и ни по копейке, ему за это выговор не объявят — пожурят, и все, скажут: ну, нельзя-a же так!… А если он план не выполнит по зерну, ему уже не сдобровать… А во-вторых, такой председатель не очень-то послушен. С ним тяжело работать. Секретарю райкома! Откровенно говоря, с некоторых пор у нас любят послушных…
— А думаешь, раньше их не любили?..
— А такой председатель с райкомом на конфликт пойдет… Я имею в виду: с секретарем райкома! Выговор в свою учетную карточку схлопочет, но колхозникам на трудодень выдаст хлебушко…
Павлов тронул обкуренными пальцами усы, словно попридержал улыбку.
— А не похож ли такой председатель на… кулака, а?..
Данилов не принял его полушутки — занят был другими мыслями.
Павлов продолжал:
— Хочешь, я тебя наповал сражу?
— Попробуйте. — У Данилова чуть дрогнули губы.
— Вдумайся в то, что я сейчас скажу. У нас в сельском хозяйстве до сих пор… как ни странно покажется… продразверстка!..
— Продразверстка?
— Да. Ты не согласен?.. Сегодняшний председатель колхоза весной представления не имеет о том, сколько ему оставят осенью хлеба на трудодни колхозникам. Не так?
— Так.
— Кулак был в лучшем положении — он мог выкопать где-то за баней яму, засыпать ее зерном и закрыть навозом. Он знал, сколько у него в яме. Председатель колхоза сделать этого не может.
— Делают.
— То есть?.. Закапывают?
— Не совсем так. Осенью хлеб плохо промолачивают. Много зерна остается в колосках и в полове. Зимой — когда хлебосдача давно закончена — снова перемолачивают, перевеивают и… делят на трудодни.
— Ну, вот видишь!.. Но если даже честно работать, честно поступать — колхозник все равно в лучшем случае на трудодень получит двести-триста граммов зерна да гривенник-полтора деньгами! Может нормальный человек на них прожить день? Триста граммов хлеба и десять копеек на день!.. Попробуй прожить. А очень во многих колхозах и этого не выдают в конце года. А он, этот колхозник, целый год работает на колхозном поле. Работает фактически только за то, что его там, на полевом стане, покормят утром, в обед и вечером. Это что — барщина? Скажешь: на барщине его предок работал на барина. А он? Он — на государство!.. А какая ему разница? Какая ему разница на кого работать бесплатно?
— Разница есть, Андрей Иванович. Тут, как бы там ни было, он работает в то же время все-таки и на себя…
— Хорошо. Не будем отвлекаться. Не будем спорить… Представь себе крестьянина до коллективизации. При продналоге он знал: чем больше он посеет, тем больше у него будет та часть собранного урожая, которую ему оставят после сдачи продналога. И он — старался. А сейчас, хоть сколько он сей, хоть сколько намолачивай, — ему оставят осенью только, чтоб дожить до следующего урожая. Не больше. Только — дожить… Заинтересован человек, заинтересована основная масса колхозников в том, чтобы выращивать хлеба нынче больше, чем в прошлом? Нет, не заинтересована. Прогрессивно это? Нет, не прогрессивно… А ты говоришь, я — за кулака-а! Я не за кулака. Я — за прогрессивное ведение сельского хозяйства. А там хоть как его называй — хоть кулаком, хоть фермером — лишь бы он мне хлеб давал!.. И вообще творится в стране что-то непонятное. Все почему-то считают, что если какое-то решение принято единогласно, то это очень хорошо, то эта организация здорова. Единогласно! Вдумайся в это слово. Не знаю, как ты, а я в этом «единогласии» усматриваю чью-то скрытую, но вполне реальную… дубину — чей-то диктат… Ведь на седьмом съезде партии по брестскому миру Ленин — сам Ленин! — выступал восемнадцать раз! Значит, было чье-то другое мнение. И не единичное, довольно сильное, обоснованное, видимо, если даже самого Ленина с первого выступления не приняли! На съезде были личности, коль сам Ленин вынужден был им доказывать свою точку зрения! Вот это — коллегиальное решение! А у нас сейчас — сказал первый секретарь и — единогласно все подняли руки. Я считаю: единогласие — ненормальное явление для коллектива!.. Вот так, дорогой Аркадий Николаевич. Да и вообще-то я смотрю: что-то мы не то делаем. Не об этом, по-моему, мечтал Ленин… Не знаю, как у вас в сельском хозяйстве, какие там есть подспудные течения, а у нас в науке — какая-то белиберда идет. Слышал такой термин «лузинщина»?
— Слышал.
— А что это такое, знаешь?
— Преклонение перед заграницей, перед буржуазной наукой… Не так?
— Называют это именно так.
— А на самом деле?
— На самом деле это совсем не так. На самом деле академик Лузин считает, что наука не может делиться на… буржуазную и… пролетарскую. Не может! Другое дело, что науку может эксплуатировать буржуазия, может эксплуатировать ее пролетариат в своих нуждах… Короче говоря, академик Лузин говорит, что мы должны равняться на уровень мировой науки! И ученый — это тот, кого признала мировая наука. Все остальное — эпигонство. Все остальное — не наука…
Этот разговор на кухне в Новосибирске состоялся 20 июля 1936 года. Впереди был весь страшный 1937 год!..
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В центре Каинска в небольшом деревянном домике с палисадником много лет жил доктор Викентий Леонидович Пилецкий. Когда-то в молодости он любил кутнуть с друзьями, поволочиться за девицами, потанцевать. Потом неожиданно женился на дочке своего патрона Лолите Румянцевой, купил домик. С тех пор он часто бывал в обществе городской интеллигенции со своей юной кокетливой супругой. Вел себя степенно, неузнаваемо.
Жена требовала наряды, закатывала ему скандалы из-за денег, и он вынужден был работать не только в больнице, но и брать практику на стороне.
В смутные времена колчаковщины Лолита Васильевна забеременела. Это событие так поразило ее, что она несколько дней ходила с удивленно расширенными глазами, прислушиваясь к своему телу, вдруг ставшему ей чужим и странным. Потом потребовала аборта. Викентий Леонидович, во многом уступавший жене, на этот раз категорически восстал.
— Не нужен мне ребенок! — кричала Лола. — Он свяжет меня по рукам и ногам! Терпеть не могу пеленок! Писк будет.
Но супруг был неумолим. Он призвал на помощь тестя. Лола притихла. Она начала полнеть, брезгливо смотрела на постепенно увеличивающийся живот и вздыхала по своей прежней девичьей стройной фигуре.
— Родится, все равно задавлю, — грозила она мужу.
А когда начались схватки, закричала. Кричала сутки.
— Не надо!.. Не надо!.. Уберите! Сделайте что-нибудь! Изверг!
К кому это относилось, ни акушерка, ни врач, присутствовавший при родах, не знали. А в это время бледный, вздрагивающий при каждом крике, будущий папаша взволнованно ходил за дверями кабинета.
Родилась дочка. Красная, курносая, с запекшимися кровяными пятнышками на головке, она возвестила о своем появлении на свет пискливым у-a, у-а.
