Дома заплаканной Ладе сестра сердито выговаривала:
— Дуреха. Парня-то поставила в неловкое положение. Подошел к ней, а она…
3
Федор Лопатин становился самым популярным человеком в районе. О нем из номера в номер писала районная газета. Его портрет был опубликован в краевой. При въезде в райцентр со стороны железнодорожной станции установили большой стенд с надписью:
«Лучший звеньевой нашего района Федор Лопатин вырастил в 1936 году на площади 3,5 га по 52,7 центнера пшеницы. А всего с площади 13 га собрал в среднем по 46,3 центнера! Слава стахановцу полей!!!»
Перенимать его опыт приезжали колхозники из соседних районов. Федор ходил гоголем всю осень — всего лишь на семь центнеров отстал от своего учителя, от Михаила Ерофеевича Ефремова! Усы его, забытые летом, снова приобрели холеный вид, сапоги блестели, хоть смотрись в них. Кате казалось, что Лопатин будто очнулся от чар, которыми она его невольно заворожила, очнулся и увидел, что на свете около него не одна Катя живет и что жизнь кругом бурная и интересная.
На районных совещаниях Федор теперь сидел непременно в президиуме. Сам первый секретарь Переверзев здоровался с ним только за руку и при этом обязательно спрашивал о житье-бытье. О делах и нуждах звена не забывал никогда. С наступлением зимы как-то заехал на лопатинский участок, посмотрел, как вывозит звено перегной, устанавливает щиты, сказал строго (он вообще редко улыбался):
— Смотри, Лопатин, чтоб на будущий год побил Ефремова.
Лопатин избалованно надул губы.
— Побить, Павел Тихонович, немудрено. Но ведь условий нету. Все по крохам собирать приходится.
— А у Ефремова манна с неба сыплется?
— Манна не манна, а секретарь райкома к нему постоянно наведывается, сам видел.
— Но-но! Я ночевать на твоей делянке не собираюсь.
— Ночевать, Павел Тихонович, здесь буду я. А вы бы дали распоряжение Кульгузкйну выделить трактор на вывозку навоза. Когда мы на лошадках-то перевозим его?
— Испокон веку на лошадках возили.
— И получали-то испокон веку по пять да по три центнера. А я в десять раз больше получаю.
— Ну-ну, не хвастай, — с оттаявшими нотками в голосе проговорил Переверзев. — Помогать, конечно, будем. Но особо привилегированного положения не жди. Понял? Сам старайся. В обычных условиях давай рекорды.
Вот и старался Федор. Недолго пришлось пощеголять в начищенных сапогах. Как только выпал снег, переобулся снова в подшитые валенки, накинул рабочую телогрейку — дел у звена до следующей осени невпроворот.
А вчера на конный двор к Лопатину прибежал Кульгузкин, запыхавшийся, растерянный и еще более красный.
— Сейчас помощник Переверзева звонил, — сипло дыша, проговорил он. Потащил из кармана огромный платок, вытер взбыченный затылок. — А ему Переверзев из Новосибирска по телефону сообщил, что приедет завтра оттуда к тебе с иностранцами.
— С иностранцами? — У Лопатина вытянулась шея. — Это что, значит, учиться они у нас будут или как?
Как хочешь, так и понимай. Я начал было расспрашивать, а он сам не знает, кто они и зачем пожаловали. — Кульгузкин напряженно моргал белесыми ресницами. — Ну что, Федор, долать-то? Как встречать будем? Шампанского, должно, надо, а? Где его взять? Послать разве машину в Барнаул?
— Пойдем для начала в сельский Совет, — предложил Федор, — посоветуемся с Нефедовым.
Послали за Катей на маслозавод. Катя в таких делах должна разбираться.
Кульгузкин кружился по нефедовскому кабинету, отфыркивался, как паровоз. Ему очень уж не хотелось ударить в грязь лицом перед иностранцами. Когда Катя вошла в кабинет, он сразу же накинулся на нее.
— Какие нации сейчас больше всего ездят к нам? Какую ихнюю еду нам лучше сготовить?
Катя быстро сообразила, о чем речь.
— А зачем «ихнюю»? Свою еду они и дома могут поесть. Наше надо блюдо, сибирское! Пельмени сделать. Настоящие, из медвежатины бы, а?
Федор вскочил.
— Во-о! Правильно, Катюша. Именно пельмени. И водки четвертями трехлитровыми — удивлять так удивлять! И никакого шампанского.
Через несколько минут все село знало о приезде иностранцев. Бабы метались из избы в избу, шушукались: а вдруг гости пожелают зайти к кому-нибудь в избу, чем тогда их угощать? Да сумеют ли бабы по-иностранному приготовить и подать? Кинулись за советом к жене маслодела Ивана Ивановича Клямера — как-никак, а все-таки немка, может, что помнит об иностранном. Та развела руками — деды и прадеды ее в России родились и жизнь прожили.
Встречать гостей выслали на станцию три тройки с бубенцами и лентами, кучеров нарядили, как на святцах, в красные кушаки и широченные борчатки, в расписанные красными узорами белые пимы (кое-как нашли три пары у стариков). Мальчишек с утра отрядили смотреть за дорогой. А к полудню село вывалилось к подножию взгорка, к мосту. Только по великим праздникам да в половодье, когда резвится и играет шумливый и капризный Тунгай, собирается столько людей на его берегу. Но на этот раз все смотрели не на реку, а на дорогу. Наконец к собравшимся подошел Нефедов, кашлянул в кулак, громко объявил:
— С району сейчас звонили: мимо проехали, сюды направились. Скоро должны быть…
Вскоре действительно на горизонте показались точки. Тройки промчались через мост и влетели в сельсоветские ворота, лихо развернулись у крыльца. Прясло ограды мгновенно превратилось в цветастую гирлянду — бабы и девки в ярких полушалках и платках облепили изгородь, с любопытством рассматривая приехавших. В каждой кошеве по два гостя. Они были в тулупах и высоких лисьих шапках.
— Мать честная, какие черные-то! Должно, негры.
Приезжие сверкали ослепительно белыми зубами, кивали колхозникам.
Нефедов, смущенно покашливающий в кулак, стоял около троек, не зная, что делать и как принимать гостей. Рядом с ними не менее растерянными топтались председатели колхозов, члены сельского Совета. Выручил всех секретарь райкома Переверзев. Он крикнул:
— Помогите раздеться товарищам. Они не привыкли к такой тяжелой одежде.
Лопатин первым решительно подошел к кошеве и стал расстегивать тулуп на самом низкорослом из гостей. Когда распахнул тулуп и скинул его к ногам гостя, вдруг увидел: перед ним стояла девушка, черноглазая, смуглая, с любопытством рассматривающая его из-под надвинутой на брови лисьей шапки. Девушка сказала чисто по-русски:
— Не ожидали встретить внутри шубы человека?
Федор удивился еще больше. Даже отступил на шаг.
— Вы по-русски знаете? А нам сказали: иностранцы…
Кто-то положил Федору на плечо тяжелую руку, и сочный голос с сильным азиатским акцентом сказал:
— Мы, товарищ, тёже советский нарёд.
Федор улыбнулся. Перед ним стоял мужчина со жгуче-черной бородкой и такими же черными блестящими глазами на мужчине, как и на девушке, был стеганный на вате пёстрый халат и лисья шапка.
Мы приехали соцсоревноваться… Мы — из Туркменистан…
А мы-то думали, какие иностранцы едут. Оказывается, свои. Вот здорово!.. Проходите, товарищи, в сельсовет там и поговорим.
Но тут запротестовали женщины.
— Ты что, обалдел! — налетели они на Нефедова. — Люди с дороги, продрогли, а ты их в. контору. Тоже говорун нашелся…
— Правильно! Повели их, бабы, по домам. С непривычки-то им холодно, бедным.
Знамо, из теплых краев…
Из приехавших большинство все-таки не знало русского языка. Они улыбались и непонимающе крутили головой. Полом тот, жгуче-бородатый, перевел разговор. Все засмеялись, согласно закивали. Некоторые даже шутя передернули плечами и подули на ладони, — дескать, действительно прохладно на дворе.
Гостей тянули нарасхват. Каждого окружала толпа, каждого наперебой приглашали.
Кульгузкин беспомощно разводил руками:
— А пельмени-то куда?
Переверзев стоял посреди ограды, засунув руки в карманы пальто, и задумчиво смотрел на все происходящее. К нему шариком подкатился Кульгузкин.
— Павел Тихонович, пельменей два мешка медвежьих наморозили.
— Какие еще мешки медвежьи?
— Не мешки. Пельмени медвежьи.
— Ну и что?
— Наморозили их. Так куда девать, ежели так растащили делегацию по домам. Девать их некуда.
— Кого?
— Ну, пельмени. О пельменях я говорю.
— Тьфу ты, пристал со своими пельменями. — Переверзев отвернулся сердито. — Ты бы лучше подумал, что показывать будешь гостям. Ни одного свинарника типового, ни одного коровника. До каких пор будешь в кулацких хлевах скот держать?
— Так спокон веку ж в хлевах…
— «Спокон веку»… — передразнил Переверзев. — Испокон веку единолично жили, а теперь — колхоз!
Кульгузкин на минуту забыл о пельменях.
