к хаосу? И не случится ли новая революция?
В июле 1953 года в Берлине звучали различные позиции. В ходе бурного пленума ЦК, состоявшегося в том месяце, Антон Аккерман, некогда оппонент Ульбрихта, заявил, что враги партии набирают силу. В связи с этим, говорил он, нужно жестче контролировать СМИ: «Публиковать можно только те письма редактору, которые прошли проверку на соответствие фактам»[1290]. Другой присутствовавший на пленуме функционер соглашался с этим, призвав партию «усиливать борьбу против формализма и за социалистический реализм», а также «прививать массам любовь к советскому искусству»[1291].
Но сторонники либерализации отнюдь не были сломлены. На том же пленуме тогда еще министр госбезопасности Цайссер напомнил товарищам, что «смена курса» была придумана среди прочего и для того, чтобы отвратить людей от бегства из страны, и что «17 июня стало еще более тревожным сигналом массового недовольства». Йоханнес Бехер, бывший глава Kulturbund, также высказывался за ослабление контроля над СМИ и сферой культуры. Даже в СССР, говорил он, «выставление в Музее Гёте плакатов Союза свободной немецкой молодежи показалось бы делом немыслимым»[1292].
После немецких бунтов 1953 года споры между неосталинистами и сторонниками либерализации кипели и в других европейских столицах. В Варшаве борьба за персональную власть, которую вели между собой Берут и Гомулка, уже давно обернулась борьбой между двумя формами коммунизма — сталинской и «польской», то есть менее советской. Позиции Гомулки внезапно усилились в декабре 1953 года, когда высокопоставленный сотрудник спецслужб Юзеф Святло — он возглавлял отдел X, курировавший слежку за партийцами, — неожиданно бежал на Запад. Через несколько месяцев Святло начал на радио «Свободная Европа» серию выступлений, посвященных польским спецслужбам, где рассказывал о привилегиях партийной элиты, роли советских консультантов, а также — в мельчайших деталях — об аресте и заключении Гомулки. Его слушали миллионы людей, включая обитателей правительственных кабинетов. В своей записке, посвященной этим передачам, министерство безопасности с тревогой отмечало, что надежные прежде информаторы теперь отказываются от сотрудничества и хотят знать, рассекретил ли перебежчик их имена[1293]. А в декабре Гомулка был освобожден из-под домашнего ареста[1294].
В Будапеште события приняли иной оборот. Ракоши, сохранивший пост первого секретаря компартии (Венгерской партии труда), использовал берлинские беспорядки в качестве предлога для того, чтобы призвать к «бдительности» и развернуть подготовку к своему возвращению во власть. Воспользовавшись общей сумятицей в Москве, он настоял на сворачивании венгерского «нового курса». К 1955 году он убедил советские власти сместить Надя с поста премьер-министра. Ему на смену пришел более покладистый партнер — бывший молодежный лидер Андраш Хегедюш. В ответ Надь развернул еще более жесткую атаку на консервативную политику Ракоши[1295]. Но пока в верхах венгерской политики разгорались все эти баталии, в низах происходили совершенно иные вещи.
Если в ГДР первые признаки разочарования проявились в рабочих забастовках, то в Польше надлом сталинизма начался с большого праздника. Этим событием стал Пятый международный фестиваль молодежи и студентов, проходивший в Варшаве летом 1955 года.
Подобно аналогичному событию, состоявшемуся ранее в Берлине, варшавский фестиваль задумывался в качестве масштабного пропагандистского мероприятия, на котором восточноевропейским коммунистам предстояло встретиться с товарищами из Западной Европы, Азии, Африки и Южной Америки. Как и в Берлине, все нюансы форума тщательно планировались. Бурная пропаганда и официальный энтузиазм привлекли в польскую столицу сотни тысяч гостей со всей Польши. На протяжении пяти дней их развлекали танцами, театральными представлениями и прочими зрелищами[1296].
И все же с самого первого дня работы гости фестиваля в основном интересовались не политикой, не культурой и даже не спортом. Наиболее острое любопытство поляков вызывали иностранцы. Впервые после войны на улицах польской столицы появились арабы в длинных облачениях, африканцы в национальных одеждах, китайцы в кителях, итальянские юноши в полосатых рубашках и французские девушки в цветастых юбках.
Мачей Росаляк, который в то время был ребенком, вспоминает свое удивление: «На смену серым, унылым, плохо одетым людям, жившим посреди мусора и руин, внезапно пришли обитатели другого мира. В отличие от наших родителей, с мрачными лицами слушавших радио „Свободная Европа“, пришельцы улыбались, а вместо того, чтобы говорить шепотом, они пели. Варшавские дети шныряли среди них и собирали автографы в специальные блокнотики. Итальянец нарисовал для нас карту своей родины, похожей на сапог, китаец оставил таинственные иероглифы, а прекрасная африканка написала свое экзотическое имя…»[1297]
Контраст между поляками и иностранцами — в особенности гостями из Западной Европы, принадлежавшими к той же культуре, но более богатыми и открытыми, — был поразительным. Trybuna Ludu, газета коммунистической партии, приводила слова какой-то работницы: «Платья французских девушек такие изысканные и прекрасные, неужели польская одежда не может быть такой же?»[1298] Та же газета обращала внимание на контраст между неулыбчивыми лидерами польской молодежи — «мы мрачны, напряжены, застегнуты на все пуговицы» — и их жизнерадостными иностранными партнерами. «Вдруг выяснилось, что можно быть „прогрессивным“ и в то же время наслаждаться жизнью, носить яркую одежду, слушать джаз, шутить и влюбляться», — писал Яцек Куронь, который в то время был одним из этих серьезных функционеров[1299]. Особенно шокировало многих то, что молодые гости не стеснялись целоваться прилюдно.
Политические последствия этого неполитического опыта были очевидны уже в то время. Яцек Федорович, состоявший в эстрадной труппе «Бим-бом», которая выступала в одном из театров в дни фестиваля, вспоминает о том, как «мир внезапно раскрасился, представ в каком-то абсолютно несоциалистическом виде»[1300]. Акция, по его оценкам, была «пропагандистской ошибкой»: «В серую Варшаву запустили многоцветную толпу гостей». Десятилетняя антизападная риторика оказалась поверженной в прах: «Молодые люди из капиталистического мира здоровее выглядели и лучше одевались, несмотря на то что при капитализме, как нам внушалось, все ужасно»[1301].
Непосредственность — человеческое качество, которое при коммунистических режимах изо всех сил подавлялось, внезапно расцвела пышным цветом. К ужасу организаторов фестиваля, поляки, немцы, венгры, чехи и другие представители социалистического блока активно общались друг с другом и с остальными, более экзотическими гостями, причем не только на улицах, но и в частных квартирах по всему городу. Романтические свидания, дружеские встречи, алкогольные вечеринки происходили без всякого надзора и контроля. Студенческая встреча в библиотеке Варшавского университета превратилась в открытую и жаркую дискуссию, в ходе которой выяснилось, что не все члены французской делегации состоят в коммунистической партии. Для таких молодых коммунистов, как Кшиштоф Помян, это был первый опыт публичных дебатов[1302].
Многие официально планируемые мероприятия тоже прошли не так, как задумывалось властями. В Арсенале в старой части города молодые польские
