художники устроили выставку картин, посвященную, разумеется, «борьбе за мир». Но внимание посетителей привлекла не столько тема, сколько необычайное разнообразие того, что было выставлено. Краски были насыщенными, а цвета кричащими. Аллегории казались туманными, а образы неожиданными. Эта абстрактная и авангардная композиция отметила завершение целой эпохи: после выставки в Арсенале социалистический реализм навсегда ушел из польского изобразительного искусства.
Непосредственность в искусстве влекла за собой стихийность в поведении. Иногда толпа впадала в неистовство; так, на одном мероприятии вышла из строя акустическая система, и возмущение гостей оказалось настолько бурным, что техникам пришлось спасаться бегством[1303]. Люди громко возмущались нехваткой еды, невыносимой скукой некоторых фестивальных событий и засильем пропаганды, льющейся из повсюду развешанных репродукторов. «В Варшаве танцуют либо за, либо против чего-то», — написал один партийный писатель в своем обзоре фестиваля, но такое положение вещей нравилось далеко не всем[1304]. Публика просто покидала танцевальные представления, если на них преобладали неуклюжие крестьянские пляски и смертельно грустные вальсы.
И все же иногда гости фестиваля внезапно окунались в атмосферу подлинного веселья. В один из дней эстрадная труппа «Бим-бом» должна была встречаться со швейцарской делегацией. Но вместо официального обмена приветствиями, производимого с помощью переводчика под председательством чиновника из Союза польской молодежи, кто-то вдруг начал исполнять джаз, и пошли танцы. На этот раз артисты группы и их новые швейцарские друзья танцевали не «за» и не «против» — они танцевали просто для удовольствия[1305]. И в тот миг, когда под звуки джазовых ритмов они веселились, не обращая внимания ни на ошеломленных функционеров, ни на убогое окружение, «тоталитарный кошмар» оказался далеко-далеко.
Летом 1955 года члены Союза польской молодежи, забросив свои скучные собрания, танцевали с мексиканскими коммунистами и французскими парнями. А осенью их венгерские товарищи тоже попытались вдохнуть новую жизнь в деятельность напыщенной и самодовольной Лиги рабочей молодежи. Начинали они с малого: группа молодых сотрудников венгерского Национального музея решила организовать кружок для проведения литературных и политических дискуссий. Они обратились к поэту Иштвану Лакатошу с просьбой возглавить это объединение. Лакатош открыл первое заседание лекцией, посвященной венгерскому Просвещению, на которой читал стихи Дьёрдя Бешенеи, наиболее известного поэта той эпохи. Завершая разговор, он призвал участников встречи ценить идеалы Просвещения. Здесь же было решено образовать «кружок Бешенеи».
Это было скромное, элитарное и в чем-то, если можно так сказать, эзотерическое усилие. Тем не менее даже в таком своем виде оно обеспокоило Лигу рабочей молодежи, которая в каждой спонтанно образовавшейся группе видела угрозу. В прежние годы молодые коммунисты при поддержке властей добились бы запрещения кружка, изучавшего просветительские идеалы. Но теперь, после смерти Сталина, горячие дебаты о «новом курсе» Надя продолжались. Вскоре группа решила сменить руководство и направить энергию на обсуждение сюжетов, более современных и своевременных с политической точки зрения. Более того, ее члены переименовали свое объединение в честь Шандора Петефи, молодого поэта революции 1848 года, который, по их мнению, был ближе прогрессивному обществу, чем «буржуазный» поэт Бешенеи. Так возник «кружок Петефи» — дискуссионная площадка, на которой нарочито академические дискуссии быстро переросли в разговоры о цензуре, социалистическом реализме и централизованном планировании. Среди первоначальных тем значились крестьянское восстание 1514 года (предлог для обсуждения текущей аграрной политики) и анализ венгерской историографии (предлог для обсуждения фальсификации истории в коммунистических учебниках)[1306]. Но выбор имени, как заметил венгерский писатель, оказался делом «обоюдоострым»: Петефи был революционером, отстаивавшим независимость Венгрии, и группа, взявшая себе его имя, вскоре почувствовала, что и ей надо становиться революционной[1307].
Одновременно перемены затронули и различные институты режима. В редакции газеты Szabad Nep, прежде верно служившей коммунистам, начались брожения. В октябре 1954 года группу журналистов отправили на предприятия с поручением глубже ознакомиться с жизнью национальной индустрии. Они вернулись с желанием рассказать о дутых производственных показателях, падении жизненного уровня трудящихся, угрозах и шантаже при распространении государственных облигаций «в защиту мира». В вышедшей вскоре публикации они заявляли, что, «хотя жизнь людей труда за последние десять лет заметно улучшилась, рабочие по-прежнему сталкиваются с серьезными проблемами. Многие из них живут в перенаселенных и ветхих бараках, а кому-то приходится дважды подумать, прежде чем купить ребенку пару обуви или билет в кино». На следующий день в редакции приняли гневный звонок от члена политбюро, отвечавшего за партийную прессу: «Что вы хотели сказать этой статьей? Полагаете, мы будем терпеть подобную агитацию?» Не желая отступать, редакционный коллектив провел трехдневную конференцию, в ходе которой журналисты, один за другим, призывали к честному информированию, поддержке реформаторского курса правительства Надя и критике партийного руководства. Некоторые поплатились за это своей работой; среди них был, в частности, Миклош Гимеш, сын Лили Гимеш-Хайду, психиатра-фрейдиста, занимавшейся нелегальной врачебной практикой. Но прецедент тем не менее был создан[1308].
Между тем Союз венгерских писателей, отвечавший за политическую корректность венгерской поэзии и прозы, также приступил к коррекции прежних позиций, пересмотру табу и восстановлению ранее исключенных членов. К осени 1955 года это некогда консервативное объединение осмелело настолько, что выпустило специальное заявление, в котором выражало протест против увольнения редакторов, поддерживавших Надя, требовало «автономии» для себя и возражало против «антидемократических методов, которые калечат нашу культурную жизнь»[1309].
Большинство из недавно образованных или заново реформированных групп, клубов и дискуссионных кружков возглавили разочаровавшиеся молодые коммунисты в возрасте около тридцати лет. Их поколение нельзя было считать революционным — или, лучше сказать, контрреволюционным. Они успели ощутить на себе болезненный опыт военной поры и получали образование в коммунистических вузах. Кто-то испытал на себе последствия коммунистической политики «социального продвижения рабоче-крестьянских кадров», добившись заметного карьерного роста. Тамаш Ацел, активно участвовавший в дебатах Союза писателей, в двадцать девять лет уже был главным редактором партийного издательства и лауреатом двух престижных премий — Сталина и Кошута. Тибор Мераи, также член писательского объединения, в том же возрасте получил премию Кошута[1310]. Иштван Эрши, состоявший в «кружке Петефи», с юношеских лет печатал свои стихи.
Но при этом многие представители этого поколения были лично задеты разрушением гражданского общества, террором и чистками. Все они знали, что значит быть вынужденным играть роль «колеблющегося коллаборациониста». Тибору Дери, одному из новых руководителей Союза писателей, довелось наблюдать, как его некогда восхваляемый роман попал под огонь критики и запрет из-за недостаточной идеологической выдержанности[1311]. Габор Танцош, лидер «кружка Петефи», был преисполненным высоких идей выпускником колледжа Дьёрфи — учебного заведения, до своего внезапного закрытия в 1949 году входившего в объединение венгерских «народных колледжей». Еще один выпускник этой системы, Иван Витани — музыкальный критик,
