в забастовке в 373 городах приняли участие 500 тысяч человек и около 600 предприятий, а на различные шествия и демонстрации вышли от миллиона до полутора миллионов граждан[1277].
Эгон Бар был чрезвычайно удивлен столь широким размахом протестов; ему казалось, что акции ограничатся Берлином. Услышав о том, что некоторые демонстранты за пределами столицы выдвигают требования, которые слово в слово совпадают с теми, которые транслировались Радио американского сектора днем раньше, он ощутил толику ответственности за происходящее[1278]. Как выяснилось, русские в 1945 году были правы: радио в то время действительно являлось самым главным СМИ, и только оно могло собрать максимальную аудиторию. При этом аудитория Радио американского сектора превышала аудиторию государственного радио ГДР. «17 июня мы увидели, сколько людей слушают американское радио, — заявлял недовольный немецкий коммунист на совещании, происходившем через несколько недель. — Мы столько сил вкладывали в образовательную и идеологическую подготовку, но толка как не было, так и нет»[1279].
В Берлине появление советских танков положило конец демонстрациям. Но к тому моменту, когда Семенов в два часа дня отправил в Москву первую телеграмму, и столице, и стране в целом был нанесен немалый ущерб. Окна в правительственных учреждениях были выбиты, а магазин русской книги в центре Берлина разграблен. В городе Горлиц неподалеку от польской границы толпа из 30 тысяч человек разгромила местное отделение коммунистической партии, управление безопасности и тюрьму. В Магдебурге штаб-квартира правящей партии и тюрьма были сожжены, а на заводах в окрестностях Галле рабочие разогнали полицию[1280]. Применялись и более деликатные формы сопротивления. На одном заводе рабочие свистом заглушали пропагандистские передачи, транслируемые заводской радиоточкой[1281].
Восточные немцы реагировали на произошедшие события по-разному. Сторонники коммунистов, к которым, например, в то время относился Лёст, были возмущены тем, что рабочие выступили против партии рабочих. Видный журналист, политик Гюнтер Шабовски, официальное заявление которого о свободном порядке выезда из ГДР в 1989 году положило начало сносу Берлинской стены, вспоминает, что 17 июня убедило его «в уязвимости внешне непоколебимого детища коммунистов»[1282]. Функционеры, подобные Арнольду, пытались возложить ответственность за беспорядки на подстрекателей из Западного Берлина. С ними соглашались люди, склонные оправдывать режим. Хотя позиция Бертольда Брехта позже стала более сложной, о чем свидетельствует эпиграф к настоящей главе, его первой реакцией на берлинское восстание оказалось обличение «организованных фашистских элементов с Запада». В статье, опубликованной в газете Neues Deutschland через несколько дней после бунта, живший в то время в Берлине Брехт одобрял советскую интервенцию: «Только благодаря энергичному и четкому вмешательству советских войск эти попытки были сорваны»[1283].
Более внимательные наблюдатели, среди которых был и журналист Клаус Полкен, полагали, что большинство вовлеченных в манифестации людей составили возмущенные рабочие и случайные прохожие, — хотя Полкен даже спустя десятилетия считал, что тогда не обошлось без западного влияния. Поверить во что-то иное ему было слишком трудно[1284]. Лутц Раков придерживался противоположной точки зрения: «Все разговоры о западном заговоре есть полная ерунда, никто в это не верил. Даже сами распространители подобных слухов в них не верили»[1285].
Советские власти, в распоряжении которых была разветвленная сеть осведомителей и шпионов, были менее удивлены забастовками, чем некоторые немецкие товарищи. Они знали, что 17 июня будут демонстрации и что им придется поддержать немецкую полицию. Они без колебаний вывели танки на улицы. Но они не ожидали, что демонстрации приобретут такой размах, получат столь широкую поддержку и обретут антисоветскую направленность. В одном из донесений, представленных Никите Хрущеву, упоминаются «насмешки», «грубые оскорбления», «неприкрытые угрозы», адресованные манифестантами советским военнослужащим и чиновникам, не говоря уже о швыряемых в них камнях. «Массы населения сохраняли ненависть в отношении советских официальных лиц, — говорилось в документе. — В ходе демонстраций она вырвалась наружу»[1286].
Поначалу советские власти вообще не упоминали о западном вмешательстве в берлинские события. В первых донесениях посла Семенова говорилось только о забастовщиках, рабочих и демонстрантах. Но потом язык изменился, и он стал говорить о провокаторах, зачинщиках и хулиганах. СССР позже официально заявлял о «масштабной международной провокации, заранее подготовленной тремя западными державами и их приспешниками из монополистических кругов Западной Германии», хотя даже русские вынуждены были признавать, что для подтверждения этого тезиса им не хватает доказательств[1287].
Советским дипломатам и военным, работавшим в Германии, версия «масштабной провокации» помогала сохранить лицо и скрыть неспособность предвидеть или предотвратить восстание. Возможно, для них это вообще было единственное логичное объяснение. Согласно их идеологии, их воспитанию, их предрассудкам все случившееся вообще представлялось чем-то немыслимым. Рабочие просто не могли подняться против своего государства, а немцы не могли выступать против власти. Сталин некогда высмеивал саму мысль о политических протестах в Германии: «Восстание? Но ведь они даже улицу переходят только на зеленый свет!»[1288] Но теперь Сталин был мертв.
Непосредственной и довольно неожиданной жертвой берлинских событий стал Лаврентий Берия. 26 июня, спустя девять дней после подавления беспорядков, Хрущев успешно провел операцию по отстранению этого деятеля от власти. Главу советской госбезопасности застигли врасплох: собственные коллеги арестовали его, бросили в тюрьму и вскоре расстреляли. Хрущевым двигали в основном личные мотивы: он тревожился по поводу влияния Берии в органах государственной безопасности и не без оснований подозревал, что у конкурента есть компромат на все советское руководство. Но вместо того, чтобы предать свои опасения гласности, он предпочел возложить на поверженного чекиста ответственность за бунты 17 июня. И хотя никто из членов советского политбюро не возражал против «нового курса», который они сообща навязывали Ульбрихту, это не помешало им именно из-за Германии обвинить Берию в опасном «уклонизме», предательстве, своеволии и высокомерии.
Как и все, что происходило в советском политбюро, арест Берии эхом отозвался в Восточной Европе. Немецкие сторонники «жесткой линии» немедленно бросились в атаку на «реформаторов», к которым прежде всего причислялись Рудольф Херрнштадт, тогдашний редактор Neues Deutschland, и Вильгельм Цайссер, босс Штази, обвиненных в тесных связях с опальным советским руководителем. В Будапеште Ракоши тоже начал намекать на то, что Надь лишился советской поддержки и скоро должен будет уйти[1289].
Но хотя немецкие коммунисты в ходе острых партийных дебатов после 17 июня нелестно упоминали имя Берии, вовсе не вопрос о влиянии этого человека был для них главным. Разговоры, начавшиеся в ГДР летом 1953 года, стали составной частью более широкой дискуссии о природе восточноевропейского коммунизма. Нужна ли коммунистическим режимам либерализация, требуется ли им плюрализм, надо ли вернуть экономическую свободу? Или стоит придерживаться прежней жесткой, карательной и охранительной политики? Не приведет ли либерализм
