Глава 6
РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО
Подлинный бомонд был учрежден Мережковским и K°, и туда, в их гордый стан, лежал путь Михаила Пришвина. Стремление попасть к декадентам Пришвин, как уже говорилось, позднее скрывал и в разные годы всячески подчеркивал свою от декадентов отстраненность.
«Между тем новая гроза нависла над моей свободой, распростившись органически с материалистически страдающей интеллигенцией, я сошелся с Мережковским—Розановым и всем этим кругом религиозно-философского общества. Под влиянием этих „идей“ я поехал в Заволжье и написал книгу „Невидимый город“ о сектантах. В кружке нашем приняли мою книгу чрезвычайно благосклонно, и я слышал не раз, как маститые мистики сочувственно меня называли „ищущим“. Под влиянием их я целую зиму провертелся в Петербурге среди пророков и богородиц хлыстовщины, написал религиозную повесть „Саморок“. И вдруг почувствовал, что опять погибаю в чужеумии среди засмысленных интеллигентов с другой стороны».
Но, как и в случае с Розановым, приходится констатировать некоторую хронологическую путаницу, забывчивость или стремление писателя сбить будущего Друга-читателя с толку. Так что попытаемся реконструировать события в их истинной последовательности.
Пришвин стал членом петербургского Религиозно-философского общества в октябре 1908 года, путешествие же состоялось летом того года, а книга «У стен града невидимого. Светлое озеро» вышла в свет в 1909-м. Таким образом, не путешествие состоялось после знакомства, а знакомство после путешествия.
Это существенно, и иначе не могло быть. Молодому литератору, который позднее сам себя не без иронии в «Охоте за счастьем» аттестовал как типичного заумного русского интеллигента, надо было с боем завоевывать место под нещедрым и капризным серебряновековым литературным солнышком. Для того чтобы заинтересовать собой Мережковского и его круг, чтобы подняться от Обезьяньей палаты, где Пришвин играл роль «князя и кавалера, известного этнографа, космографа и географа, певца птиц земли и звезд», до Религиозно-философского общества, материала первой книги было недостаточно, как недостаточно было и второй. И тогда писатель отправился в заволжские леса, к озеру Светлояр, где по легенде находился таинственный град Китеж. Место это было известно всей сектантской Руси, ежегодно на Ивана Купалу там собирались тысячи людей, и именно там Пришвин познакомился со стариком сектантом, который попросил его передать поклон не больше не меньше, как Мережковскому, и эту возможность Пришвин не упустил.
В раннем Дневнике описывается, как произошла их первая встреча:
«1908 г. 7 окт. Вчера познакомился с Мережковским, Гиппиус и Философовым… Как только я сказал, что на Светлом озере их помнят, Мережковский вскочил:
— Подождите, я позову…
И привел Философова, высокого господина с аристократическим видом. Потом пришла Гиппиус… Я заметил ее пломбы, широкий рот, бледное с пятнами лицо…»
Именно ей — Зинаиде Николаевне — через некоторое время он отдал рукопись своей написанной по следам путешествия к Китежу третьей книги «У стен града невидимого». Несмотря на чрезвычайно интересный замысел — показать сектантскую Русь, в художественном плане то была, по-видимому, самая неудачная из ранних пришвинских книга, что признавал и сам автор, усматривая в ней «некоторое манерничанье… и романтическую кокетливость стиля». Но с точки зрения общественного интереса, громадной религиозной и апокалиптической напряженности, интереса к сектантству она била в самое яблочко. А значит, и издателя можно было искать более серьезного, чем добрейший швейцарец Девриен, простодушно интересовавшийся у Пришвина, можно ли ему купить в «краю непуганых птиц» дачу.
Зинаида Николаевна, с которой позднее сравнит Пришвин охтенскую хлыстовскую богородицу Д. В. Смирнову, рукопись прочла, с автором побеседовала и отозвалась по принципу: да-нет не говорить, черного-белого не называть:
«У вас много вкуса, но много модности… Поймите красоту Капитанской дочки, эллинской статуи и вы поймете, что Евангелие не брошюра… Вы оттого не принимаете Христа, что боитесь смысла».
Едва ли г-жа Гиппиус, она же критик Антон Крайний, кривила душой. Ощущение маскарадности, некоторой условности первых пришвинских книг при всем их художественном обаянии шло в его творчестве по нарастающей именно по мере приближения и вхождения в Религиозно-философское общество. Различие это можно почувствовать, если сравнить «В краю непуганых птиц» и «У стен града невидимого».
В первой книге, когда автору для знакомства со староверами предлагают прикинуться ищущим, он отказывается:
«Советовали мне сделать так: взять с собой старую икону, чашку, одеться по-местному и поселиться где-нибудь у христолюбцев в любом доме; потом на глазах хозяев креститься двумя перстами, пить из своей чашки, молиться своей иконе и потихоньку попросить хозяев не говорить о себе полиции. Тогда будто бы сейчас же и откроются двери всех скрытников-христолюбцев, а вместе с тем и настоящих скрытников, которые живут часто тут же в потайных местах. Но эта комедия мне была не по душе».
В третьей — повторяется та же ситуация, но отношение к маскировке другое:
«Чтобы сойтись с ними, я перестаю курить, есть скоромное, пить чай. И все-таки побаиваюсь. Первое условие для сближения — искренность. Но где ее найти, когда все эти предметы культа: старинные иконы, семь просфор, хождение посолонь, двуперстие, — для меня лишь этнографические ценности.
Стучусь под окошком одного дома и побаиваюсь.
Старик черный и крепкий, как дуб, пролежавший сто лет в болоте, отворяет.
— Откулешний? Зачем?
— Ищу правильную веру».
Пришвин вряд ли сильно лукавил или только разыгрывал комедию — поиск правильной веры в православной (то есть уже имеющей правильную веру) стране стал к началу двадцатого века явлением повседневным, на котором сходились и отшатнувшийся народ, и беспокойная интеллигенция. Пришвин не был исключением: и сектантство, и старообрядчество казались ему более глубокими и более народными явлениями, нежели традиционное, «официальное» православие.
Здесь и таится основное отличие пришвинских книг от произведений Максимова и Арсеньева, которых никак невозможно было б встретить на заседаниях сомнительных обществ и уж тем более на сектантских радениях. Или Мельникова-Печерского, чиновника Министерства внутренних дел, крупнейшего специалиста по сектантству и расколу в прошлом веке, ни на йоту не отступившего от православия. А незадолго до Мережковского и Пришвина в этих краях побывал Короленко и написал о них повесть «Светлояр». Но Короленко остался для сектантов чужим, он природу описывал, а Мережковский стал своим («наш, он с нами притчами говорил»).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
