(«Все эти импотенты, педерасты, онанисты, мне враждебные люди, хотя были бы и гениальными: я не признаю. Моя жена с огромными бедрами, и мне было с ней отлично».)
Он был психически здоровым человеком, и это свойство так же выгодно отличало его от болезненной и изнеженной декадентской среды.
Для того чтобы быть декадентом, надо было полностью декадентству отдаться, для того чтобы стать сектантом, — броситься в чан, никакая половинчатость здесь в расчет не шла и не принималась, броситься наполовину нельзя — а Пришвин осторожничал, потому и уцелел и сквозь все прошел. Проскочил — как отзывались в 1898 году елецкие соседи о студенте-неудачнике, вышедшем из тюрьмы.
Прирожденный охотник имел очень быстрый и цепкий ум и так же лихо, как с Олонецкой губернией, на диво тамошним этнографам, или с ветлужскими сектантами, к удивлению религиоведов, очень скоро разобрался и со своими духовными поисками и сомнениями:
«По-мужицки верить нельзя… По Мережковскому тоже нельзя… По-своему?.. Но я не религиозный человек. Мне хочется самому жить, творить не Бога, а свою собственную, нескладную жизнь… Это моя первая святая обязанность».
А через несколько лет, в 1914 году, закрывая свое декаденство и объявляя его изжитым:
«Моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать; чтобы утверждать без отрицания, нужно удалиться от людей установившихся, жизнь которых есть постоянное отрицание и утверждение: вот почему я с природой и с первобытными людьми».
Глава 7
СЛЕПАЯ ГОЛГОФА
Первобытные люди — это скорее всего о «Черном арабе» — пожалуй, наиболее удачной и совершенной в художественном отношении пришвинской дореволюционной книге. Писатель отправился на сей раз в киргизские степи, откуда намеревался привезти большой трехчастный роман-очерк вроде «Колобка», но вместо растянутого аморфного повествования создал энергичный, яркий и сжатый рассказ о степных жителях, который привел в восторг М. Горького.
В этом рассказе в наибольшей степени сказалось влияние Ремизова, посоветовавшего Пришвину написать о степном оборотне, и главным героем оказался не бродячий интеллигент, а таинственный черный араб, едущий из Мекки по степи куда глаза глядят. Именно в «Черном арабе» родилось знаменитое: «Хабар бар? — Бар!» («Новости есть? — Есть!»), которое служило условным сигналом в его общении с Ремизовым, а впоследствии спасло Пришвина от верной гибели во время мамонтовского нашествия, чья армия состояла из русских казаков и киргизов.
Охарактеризовать путь Пришвина в искусстве, как постоянное восхождение, невозможно, да и он сам так не считал. От многих произведений, написанных в десятые годы («У горелого пня», «Иван-Осляничек», «Саморок», «Семибратский курган»), писатель впоследствии отказался и оценивал свои литературные заслуги так:
«Некоторую маленькую известность, которую получил я в литературе, я получил совсем не за то, что сделал. Трудов моих, собственно, нет никаких, а есть некоторый психологический литературный опыт, и мне кажется, что никто в литературе этого не сделал, кроме меня, а именно: писать, как живописцы, только виденное — во-первых, во-вторых, самое главное — держать свою мысль всегда под контролем виденного (интуиция). Я говорю „никто“ сознательно, бессознательно талантливые люди делают так все».
Это суждение ценно не только редкой для Пришвина самокритичностью, но и тем, что писатель понимал или догадывался — главное им еще не сделано, не написано, он весь впереди, он только накопил огромный опыт и готовится его воплотить, благодарный и безжалостный воспитанник художников начала века, он оторвется от них, и путь его будет совершенно отличен от пути людей, которые его окружали и обучали литературному мастерству. Этот разрыв произошел нескоро и непросто, он по-прежнему много вращался в литературных кругах, участвовал в собраниях Религиозно-философского общества и, в частности, в том заседании, где шла речь об исключении Розанова вследствие его скандальной позиции по делу Бейлиса (еврея, обвиненного в ритуальном убийстве подростка Андрея Юшинского в 1911 г.), бывал на башне у Вяч. Иванова и в салоне Сологуба и продолжал фиксировать все, что происходит вокруг. К этому же времени относится и замысел ненаписанного романа «Начало века», замысел чрезвычайно любопытный во многих отношениях — и прежде всего тем, что Пришвин намеревался провести параллель между одноименной сектой и Религиозно-философским обществом и соответственно — между вождями секты Щетининым и Легкобытовым, с одной стороны, и вождями общества, Розановым и Мережковским, с другой.
Сравнение это любопытно по двум обстоятельствам. Во-первых, подобно тому как долгое время Легкобытов находился под сильным влиянием Щетинина и, несмотря на все человеческие недостатки своего учителя и его отвратительный нрав, невероятно его любил, так и Мережковский очень любил Розанова при том, что они были людьми совершенно противоположного склада и, более того, Розанов то и дело Мережковского клевал. А во-вторых, в 1909 году в секте произошел переворот и власть от Щетинина (о котором Пришвин писал:
«Христом-царем этой секты в то время был известный сектантский провокатор, мошенник, великий пьяница и блудник. И все кто были в чану секты, называли себя его рабами и хорошо знали, что их царь и Христос — провокатор, мошенник, блудник и пьяница. Они это видели: пьяный, он по телефону вызывал к себе их жен для удовлетворения своей похоти»)
перешла к Легкобытову, человеку куда более идеалистическому и, если так можно выразиться, «честному», хотя не менее отвратному.
Сектанты терпели мерзости Щетинина (они подробно описаны на страницах книги Бонч-Бруевича) очень долго, и именно Легкобытов своей ласковостью и вкрадчивостью гасил давно зревшие очаги гнева. Как знать, если бы не Легкобытов, все произошло бы гораздо раньше (а возмутились бедные люди после того, как Щетинин, проверяя степень их преданности, повелел собрать всех малых детей и раздать их по сиротским приютам, причем так, чтобы родители даже не знали, куда их дети попали), но, вовлекая в свою секту новых братьев и сестер еще при Щетинине, правой рукой которого он долгие годы был, Павел Михайлович говорил:
«Я раб, и если хочешь помочь мне, то придется быть рабом и страдать. Сколько — не знаю. Я уже 12 лет служу своему господину. Всякий желающий со мной идти лишается всего своего».
Изгнание Розанова Мережковским в 1914 году Пришвин собирался уподобить восстанию сектантов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
