Итак, Вигель вынужден был ответить: «Милостивый государь Петр Яковлевич. Часу в девятом утра 14 ноября, когда еще был я в постеле, прислали мне, неизвестно от кого, свиток бумаги… Развернув свиток, как в изображении, так и в деликатности поступка узнал я истинного христианина, кроткого сердцем, незлобивого, и человека, высокою своею светскою образованностью, ныне уже столь редкою, украшающего московское общество. Стихи, которые нашел я на обертке, весьма правильны и милы: но чьи они, вероятно, того же человека, которому стоило хорошенько заняться русским языком, чтобы и на нем показать совершенство слога…».
Ошеломленный Чаадаев наскоро отписался: «М. г. Филипп Филиппович. Портрета своего я вам не посылал и стихов не пишу, но благодарен своему неизвестному приятелю, доставившему мне случай получить ваше милое письмо. Этот неизвестный приятель, сколько могу судить по словам вашим, выражает собственные мои чувства. Я всегда умел ценить прекрасные свойства души вашей, приятный ум ваш, многолюбивое ваше сердце…»31
Участвовавшая в этой забаве и собственноручно писавшая поздравительное сообщение Эрнестина Фёдоровна, поведала об истории в свете, правда, серьёзным образом затушевав их личное участие с Фёдором Ивановичем.
Шутка понравилась. Император от души посмеялся подстроенному обмену любезностями между двумя врагами, поскольку терпеть не мог Чаадаева, считая его в некотором роде умалишенным.
Тютчев же иронизировал дальше: «Я предложил Чаадаеву заказать новые оттиски портрета, – сообщил он Эрнестине Фёдоровне, насмешливо поблескивая стёклами очков, – ибо, лавки, торгующие достославными ликами Петра Яковлевича, осаждаются толпой и дальнейшее промедление может вызвать большое волнение народных масс».
Салон Карамзиных-Мещерских
В отличие от Тютчева, перед Еленой Денисьевой двери большинства светских собраний остались закрытыми. Нельзя сказать, что её отвергали сплошь все знакомые Тютчева – в присутствии Елены Александровны Федор Иванович встречался с некоторыми влиятельными издателями, крупными сановниками вроде Делянова32 или Каткова33.
Она поддерживала близкие отношения с Георгиевскими, жившими в Одессе. Среди них она чувствовала себя как в родной семье, ведь женой Георгиевского была её единокровная сестра Мари.
Нет, не все сторонились Елену Александровну, не все подвергали её остракизму. И всё же, всё же…
Салон Екатерины Мещерской был одним из тех салонов, вбиравших в себя лучшие умы столицы, в которых любил бывать Тютчев, но куда доступ для Лёли был закрыт. Вместе с тем, к середине пятидесятых он являлся всего лишь бледной тенью того блестящего салона, который содержала мать Мещерской – жена российского историографа Карамзина и который всегда был полон избранными представителями литературной богемы, известными политиками, вельможами, сливками интеллектуального общества.
Разница казалось существенной. Во-первых, салон Мещерских был беден числом гостей – у Карамзиных по выходным собиралось до шестидесяти человек, а у Мещерских от силы двадцать. Во-вторых, отличался он и более холодной атмосферой.
Если у Карамзиных общение всецело и активно поддерживалось одной из дочерей Карамзина Софи Карамзиной, которая, перемещаясь среди приглашенных, поддерживала и оживляла беседу, создавая тёплый и дружеский фон, то Мещерская не была охоча до мнений публики, пусть и известных людей. Она сторонилась светских разглагольствований, чаще уходила наверх, в комнаты второго этажа.
Слывшая ранее душой салона Карамзиных Софи Карамзина – прямая, некрасивая женщина, с крупным чертами лица и широкими черными бровями, окаймлявшими глаза двумя полудугами, со смертью матери словно утратила интерес к задушевным беседам и интимным откровениям.
Она уже не бродила с любезным и оживленным лицом меж гостей, а сидела с меланхоличным видом на одном из кресел, изредка подключаясь к общим разговорам. Даже обязанностью разливать чай, за что её прозвали «самовар-паша», она теперь откровенно пренебрегала.
Неизменным остались только лампа на столе, крепкий чай с густыми сливками и тартинки со свежим маслом, приготовленные Софьей.
Если Софи Карамзина и не блистала красотой, то этого нельзя было сказать о её невестке Авроре. Аврора по первому мужу имела фамилию Демидова и после его смерти унаследовала огромные богатства. Будучи вдовой, она страстно влюбилась в брата Софи Андрея Карамзина, который был на несколько лет её моложе, и вышла за него замуж. Именно Аврора, статс-дама двора, признанная красавица и умная женщина украшала собой гостиную Мещерских.
С удовольствием посещая приятное общество Мещерских-Карамзиных, Тютчев часто и подолгу беседовал с Андреем. Он казался ему дельным человеком, умным собеседником. Вообще Тютчев делил людей на две категории: на людей интересных и на скучных, причем независимо от их сословной принадлежности и пола. Андрей, бесспорно, был ему интересен.
Всегда глубоко интересовавшийся вопросами смерти, Тютчев внимательно слушал рассказ Карамзина о кончине Екатерины Андреевны, его матери, смерть которой повергла петербургское общество в немое изумление своей нежданностью. Андрей, хотя мать и умерла несколько лет назад, продолжал оставаться под впечатлением того давнего события, будто оно случилось только вчера.
– Вы очень много думаете о смерти, – укоризненно пенял ему Тютчев.
– А вы Фёдор Иванович? Вы разве не думаете о ней? Я нахожу, что наши беседы весьма часто вращаются вокруг сего предмета, – отвечал Карамзин, пощипывая кончик уса. – Право, смерть, это то, что никогда не отпускает человека, если последний в здравом уме и светлой памяти. Все мы вынуждены постоянно думать о ней, считаться с её возможностью, ибо ничто не вечно под луной, как писал Шекспир.
– Я, конечно, думаю о ней, но в поэтическом плане. Мне льстит утверждение Гаврилы Державина. Вы помните?
– А я пиит и не умру?
– Да-да, в его стихе на смерть графини Румянцовой. Пииты не умирают и в этом есть лёгкое утешения для меня. Но мы переживаем слишком много утрат. Вам, наверное, известно, что меня постигло ужасное горе с моей первой женой Элеонорой. Впрочем, как и вас, с вашей уважаемой всеми и почитаемой матушкой, Екатериной Андреевной. Тяжелее всего сознавать, что столько уже людей исчезло из нашей жизни, чтобы никогда больше не явиться пред нами! А ведь они были любимы, близки. Ах, как ужасна сама смерть! Как ужасна! Признаться, дорогой Андрей Николаевич, я по многим скучаю.
Тютчев покачал головой, и глаза его на минуту затуманились дымкой воспоминаний.
Он показался Мещерскому грустным и усталым, сидел напротив в большом кресле, как нахохлившаяся замерзшая птица. Кресло, перевезенное в гостиную Мещерских из дома покойной Карамзиной, было обито красным, выцветшим от времени штофом. Может быть, оно напоминало Тютчеву о прежних временах, когда он был молод, здоров, не был седым, когда блистал неподражаемым остроумием в салоне Екатерины Андреевны. И теперь он сидел или парил в этом кресле, точно белоголовая птица в красном небе, тоскующая о стае, которая улетела без него.
Рассеяно посматривая на Андрея Карамзина, Тютчев не поделился тем, что его гложут нехорошие предчувствия в отношении собеседника. Приснившийся стол, вращающийся во время спиритического сеанса, ясно показывал буквы означавшие, скорее всего, «Андрей».
«Это было имя Андрей, – подумал он. – Неужели Андрей Карамзин. Но как же? Зачем? Для чего?»
Буквы, которые он узрел, выплыли из сна, как по реке из тумана выплывает пустая лодка, без рыбаков, без хозяина. Он видел такую в детстве. Та лодка зацепилась за берег Овстуженки – большая, тяжелая, пахнущая сырым деревом, рекой, тиной. Весла торчали в уключинах и едва приметно шевелились, словно усы огромного жука. Они будто приглашали к путешествию в неизведанное, как манил к себе корабль Одиссея, так и оставшийся в веках без названия.
Лодка из детства тоже была безымянной и он, как Одиссей, хотел забраться в неё и уплыть далеко-далеко в поисках приключений. Только старший брат Коля наябедничал, и мать сделала выговор за дурные намерения.
И всё-таки он, Тютчев, осуществил свою мечту – уплыл-уехал за тридевять земель в Баварию, в Мюнхен. Но это было уже потом, когда закончилось детство.
«Ах, о чем это я? Я же думал об Андрее. Буквы в спиритическом сеансе. Буквы выплыли из темноты, как лодка из тумана – таинственные и потому страшные».
– Давайте поговорим о политике, – прервал молчание Карамзин. – Вы думаете, европейские державы рискнут воевать из-за Турции? Мы, конечно, первыми начали – заняли Валахию и Молдавию, но ведь наш поход был инспирирован благими намерениями, призванными показать миру, что мы не оставим без протектората христиан, томящихся под гнетом Порты.
