Дело было в Летнем саду. Денисьева стояла одна, наверное, оставив девочку с Анной Дмитриевной. С Невы дул несильный ветер, развивая ветки деревьев как неприбранные волосы деревенских дев и норовя выхватить зонтик из рук Лёли.
«Какие у неё глаза! – удивленно подумал Федор Иванович, – какие глаза, господи!»
Глаза Лёли сверкали антрацитным блеском, точно чёрные алмазы, разогретые изнутри жарким огнем. Сам-то Тютчев в последние годы привык видеть эти глаза невесёлыми, тлеющими, словно два притушенных жизнью уголька.
Этим кем-то, тушившим все последние годы её внутренний огонь, мог быть, и он сам. Будучи довольно импульсивным человеком, у которого приязнь часто чередовалась с охлаждением, Тютчев мог терпеть жизни холод, не умирать и не сдаваться. Но холод был опасен тем, что незаметно проникал в сердце, проникал в отношения, покрывая их хрупким ледком.
Тютчев надел очки, пристально всматриваясь в лицо Денисьевой. Нет, зрение его не обмануло – её глаза лучились весельем. Ах, какие глаза! Она была счастлива, как могло показаться, счастлива с этим незнакомым уланским офицером, первым встречным, который попался ей в Летнем саду. И как она оживилась, слушая банальные и пошлые любезности армейского толка!
Тютчев не узнавал её.
Куда делся беспокойный лёт рук, снежная бледность на лице и слёзы, стоящие в глазах, в минуты нервного возбуждения? Куда пропал тот звонкий напряженный голос с оттенком незаслуженного страдания, который появлялся у неё в минуты острых споров, а особенно при попытках настоять на своём?
Равнодушная к его поэзии, она хотела, тем не менее, накрепко связать его с собою, отторгнуть из прошлой жизни и поставить на ней крест. Отсюда порой умоляющие, а порой гневные требования, чтобы он печатно посвятил ей хоть одно стихотворение, хотя бы одну строчку. Её прельщала мысль, что общество, наконец, увидит и поймёт, кто является истинной музой Тютчева, кто дарит ему вдохновение, кто пожертвовала всем, дабы дать столь необходимое счастье ему, одинокому любимцу общества.
Чувствуя себя неловко в роли соглядатая, Фёдор Иванович невольно отступил назад по дорожке, а потом неловко повернулся и, по-стариковски переваливаясь, пошел к железной ограде парка, к воротам.
Он был в смятении. Нет, ревность на захватила его, но фантазия разыгралась и принялась рисовать мрачные картины. Тютчев остановил извозчика, поехал по улицам Петербурга, не обращая внимания ни на влажную духоту, ни на ветер, нервно трепавший его седые волосы. Он снял шляпу и держал её в руках, потому что любил, когда летний ветер овевает лицо.
Коляска, то мелко подрагивала на булыжной мостовой, то бесшумно шуршала колесами по немощеным улицам, посыпанным мелкой глиняной крошкой.
Он представлял спальню Лёли: как она лежит в постели, голая и жаркая, как обвивает жадными руками этого усатого офицера. Ею губы шепчут прерывистым страстным шепотом те нежные слова, слова любви, которые она раньше дарила ему, Тютчеву.
Улан тоже обнимает её, ласкает губами шею, плечи, целует лицо, но не торопится насладиться ею. Он окидывает спальню взглядом и видит на старом комоде дагерротип с изображением Тютчева. Усы его недовольно топорщатся, рука тянется к комоду, и портрет Тютчева падает на пол. Тонко звенит разбитое стекло. Лёля вскрикивает, но улан не выпускает её из объятий.
Зачем ей этот une verte vieillesse vieil homme37, спрашивает он. Его время прошло, он отжил своё. Теперь наступило их время и никто, даже старик не должен им мешать. Глаза Лёли широко раскрыты, словно она хочет что-то сказать в ответ, возразить, но офицер не дает ей этого сделать. Он грубо овладевает ею и всё, что она намеревалась произнести, о чём попросить или что потребовать, остается невысказанным у неё на языке.
От его напора и жесткой силы она буквально теряет сознание, а возникшие было возражения и мысли о Тютчеве, растворяются где-то в далеком тумане воспоминаний, теряются в ворохе беспомощных мыслей, уплывающих в волне наслаждения.
Да и к чему эти возражения? Разве они важны для неё? Или важны для усатого улана?
Только портрет на полу. Он лежит лицом вверх и всё видит и слышит. Видит судорожные напористые движения мужчины, слышит всхлипы и стоны Елены Александровны, тонувшей в омуте удовольствий. Она стонет и вскрикивает до тех пор, пока этот омут не поглощает обоих с головой.
Он явственно видит эту картину, точно присутствует там, в спальне, стоит и смотрит на них сбоку, от двери. Тютчев чувствует озноб, дрожь мысли, которая словно мощный заряд небесного электричества пронзает тело и его начинает по-настоящему трясти.
Но ведь ничего нет. Ничего не было! Ветер стихает – уличные звуки вновь возвращаются, и он слышит стук колёс, снова въехавших на булыжную мостовую, стук, который как будто отрезвляет, заставляет очнуться от дурных видений.
Ничего нет, и не будет!
Нет ни разбитого дагерротипа, нет ни голой пары в спальне. Он, старик уверен в этом, потому что имеет над молодой Денисьевой власть.
Происхождение этой власти ему самому доподлинно неизвестно, – любовь ли это или что-то другое, – но власть, реальная, магическая, она, конечно, имеется. Пусть Лёля сейчас флиртует с молодым офицером, пусть любезничает, пусть отдается ему глазами – всё равно она будет с ним, стариком. От этого она никуда не денется.
Довольно странно чувствовать то, что чувствует он – любить не так как она, почти не любить, но сгорать от желания. И это в его годы!
Тютчев едет в коляске, внимательно рассматривая широкую спину извозчика, которую туго обтягивает белая холщовая рубаха. Извозчик подпоясался тонким черным ремешком, хотя многие пользовались и простой веревкой – чаще всего бедные финны, приезжавшие в Петербург на заработки. Кожаный ремешок говорит о том, что дела у петербургского Автомедона38 шли неплохо.
Его, Тютчева, интересуют детали: широкая мускулистая спина, крепкая шея мужика, заросший затылок, картуз на голове, его шумное дыхание. Он глядит, не отрываясь, точно желая удостовериться, что всё, что он видел до того мысленным взором – это нелепица, дурной сон, болезненные фантазии, а вот извозчик на козлах – настоящий. И вороной конь, запряженный в коляску самый, что ни на есть настоящий. Он храпит, от него пахнет крепким конским потом.
Мимо плывут дощатые тротуары и тротуары, покрытые каменной плиткой, по которым гуляет праздная публика, лакеи, кухарки, няни с детьми. Почти посреди улицы на коне гордо восседает городовой. Он олицетворяет власть императора, чувствует в себе эту власть, и потому недвижим, как изваяние, и только лошадь, перебирающая копытами, выдает в нем живого человека.
Все эти люди кажутся Тютчеву довольными от того, что установилось тёплое лето, обычно такое стремительное и неприветливое в Петербурге, довольными, несмотря на легкую духоту, и донимающих их мух, и комаров. Бегущие мимо бездомные собаки тоже довольны. Повернув к Тютчеву симпатичные морды, они тяжко дышат и вываливают розовые языки. Но в глазах их Тютчеву чудится язвительная насмешка – это насмешка над его страхами, страхами старика, которого отвергает молодость.
Недавно на окраине Петербурга уже поздним вечером он видел пожар. Горела крыша небольшого деревянного дома, разбрасывая снопы искр по сторонам, и черный дым тянулся к далеким облакам.
Маленькому щуплому Тютчеву, тем не менее, было холодно. Он стоял возле небольшой рощицы, чувствуя спиной её зябкую прохладу. Деревья прятались в наступающих сумерках, превратившись в сплошную темную стену. Даже если бы он захотел, то не нашёл в них проходов и дверей, не обнаружил бы дыр и лазов, через которые можно было бы просунуться и возвратиться в жаркий солнечный день, дышащий негой и безмятежностью. Такие дни у него бывали только в молодости.
На лицо Тютчева падал яркий отсвет пожарища, долетало тепло горевшего дома, запах сжигаемого дерева, угля, ткани и еще чего-то едкого, от которого перехватывало дыхание. Но он постепенно согревался, знобливость тела уходила, а с ним уходили страхи и желание вернуться в счастливое прошлое. Хотя его прошлое, если подумать, не всегда было уж таким безоблачным и гладким. Особенно, последние годы с Элеонорой, его первой женой.
И всё-таки, как выяснилось, счастье имеет свойство возвращаться. Он, Тютчев, чувствовал, что счастлив, счастлив как никогда. Он смотрел на языки пламени, отражающиеся в стеклах очков, а в голове пылали строки, посвященные не какой-то мифической красавице, не Венере или Данае, а его Лёле.
Пламя рдеет, пламя пышет,
Искры брызжут и летят,
А на них прохладой дышит
Из-за речки темный сад.
…Треск за треском, дым за дымом,
Трубы голые торчат,
А в покое нерушимом
Листья веют и шуршат.
