Дисмас не собирался открывать.
После того как Бернгардту отрубили голову, а четвертованный труп оставили на расклев воронью, тлетворный сон Дисмаса был прерван отчаянным стуком в дверь.
Дюрер с топором в руках истошно вопил, что если его не впустят, то он прорубит себе вход.
Дисмас поднялся и зашаркал к двери.
— Боже, ну и вонища у тебя! — ужаснулся Дюрер.
— Я тебя не приглашал. Уходи.
Дюрер распахнул окна настежь и принялся разгонять зловоние. Потом собрал платье и заставил Дисмаса одеться.
— У меня есть прекрасная новость. Но если я останусь здесь хоть на секунду дольше, то все заблюю. Идем.
Дисмас словно бы разучился ходить. Дюрер волоком дотащил его до бань, потом до цирюльни, где Дисмаса побрили и вычесали вшей, а оттуда отвел к себе домой. Агнесса встретила Дисмаса суровым взглядом:
— Ты и впрямь хотел, чтобы мы отдали свои деньги этой скотине?!
— Агнесса, охолони, — сказал Дюрер. — Лучше накорми его. Ты же видишь, он оголодал.
— Так ему и надо.
— Агнесса!
Агнесса вышла, сердито ворча себе под нос.
Дюрер провел Дисмаса в мастерскую, подальше от жены.
— Надо же, — притворно вздохнул Дюрер. — Кто же знал, что «Меланхолию» надо было рисовать с тебя?!
Гравюра повсеместно считалась одной из лучших работ художника. Дисмас не отреагировал на замечание.
— Так вот, ты готов выслушать благие вести? Или предпочтешь выпрыгнуть в окно и разбиться до смерти?
— Ну рассказывай уже.
— Вряд ли с моей помощью ты заработаешь столько же, сколько умыкнул у тебя этот подонок Бернгардт, но тебе вполне хватит на беспечальную жизнь в занюханном кантоне вместе с какой-нибудь смазливой пейзанкой. Дисмас, ты слышишь?
— Каждое слово, — рассеянно пробормотал Дисмас.
— Я намерен изготовить плащаницу.
Дисмас уставился на него:
— По-твоему, это благая весть?
— А ты продашь плащаницу этому поганому своднику, Альбрехту, — заявил Дюрер и, видя, что Дисмас осмысливает услышанное, поспешно добавил: — Только сначала решим, как поделить выручку. Не волнуйся, денег мы заработаем кучу, потому что я создам шедевр.
Дисмас уплетал кроличье рагу. Тяжелый нрав Агнессы не мешал ей отлично готовить.
— Не спеши, подавишься, — предупредил Дюрер, в четвертый раз наполнив миску приятеля. — Вроде как оживаешь. Рассказать тебе про казнь? Все явились поглазеть. Может, сделать гравюру? Разлетится в одночасье.
— Нет, — ответил Дисмас.
— Почему?
— Потому что не хочу услышать, что, перед тем как ему отрубили башку, он попросил священника о Божьем прощении. Не хочется думать, что Господь его простит. — Дисмас утер рот, залпом осушил стакан вина и откинулся на стуле. — Так вот, про твою задумку. Ты же знаешь, плащаниц — море. Я лично видел… ох, не помню сколько. Сотни.
Нарс презрительно фыркнул: так-то оно так, да только ни одна из них не вышла из-под кисти Альбрехта Дюрера. Несколько лет назад он пробовал писать темперой по льну, с превосходным результатом. Пересыпая рассказ математическими терминами, Дюрер начал объяснять пропорции человеческого тела. Затем завел бесконечную, но ученую речь о каком-то монахе-францисканце из Болоньи, который написал большой трактат о методах измерений и перспективе…
Дисмас делал вид, что слушает. Мысли его были заняты более прагматичными вопросами. Во-первых, холст. Он знал одного торговца в Аугсбурге, который снабжал изготовителей плащаниц палестинским льном характерного плетения, за свой вид называемого «рыбья кость». Собственно говоря, холст и являлся самым качественным элементом плащаницы. Дисмас хотел сообщить это Дюреру, но тот безостановочно вещал что-то о «трехосной соразмерности пространств». Улучив момент, Дисмас все же сумел встроиться в поток словес:
— Чем ты собираешься писать?
— Как это — чем? — Дюреру вопрос явно казался дурацким. — Кровью, разумеется.
— Человеческой?
Дюрер задумался:
— М-да, с этим материалом я никогда прежде не работал. Нужно будет ее развести, чтобы создать эффект старения. Возможно, понадобится ржавчина. Окись… Растертые в порошок железные опилки… — забормотал он себе под нос.
— Жаль, что не кровью Бернгардта.
— В свежей человечьей крови недостатка нет — головы-то рубят чуть ли не каждый день. Наймем какого-нибудь огольца, пусть посидит с ведром под эшафотом. Но действовать придется оперативно, иначе кровь свернется. Ключевым элементом будет холст.
— Да, я так и думал.
— Ты же понимаешь, — сурово изрек Дюрер, — что это будет не простая плащаница?
— Да, Нарс. Ты уже говорил. Это будет шедевр.
— Я не об этом. Нужно придумать легенду о том, откуда она взялась и как она оказалась у тебя.
— Это называется «провенанс».
— Спасибо, Дисмас, я в курсе.
— Шамберийская плащаница, на которой помешался Альбрехт, впервые упоминается в пятидесятые годы четырнадцатого века. Значит, наша теоретически должна появиться раньше. А ты умеешь подделывать документы?
— Ну ты спросил, — обиженно протянул Дюрер.
— Тоже мне, невинное созданье! Значит, я придумываю легенду, а ты стряпаешь соответствующую документацию.
— Похоже, мне придется все делать самому.
Дисмас ошалел от такой наглости:
— Сначала невинная крошка, теперь — мученик? Кто из нас двоих рискует больше? Давай так: я рисую плащаницу и сопроводительные бумажки, а ты едешь в Майнц и кладешь башку на плаху.
Дюрер фыркнул:
— Если уж Альбрехт готов выставлять напоказ лодку святого Петра, то к первоклассно исполненной плащанице у него навряд ли будут вопросы. Поэтому ты ничем не рискуешь, а вот мне предстоит огромный труд.
— Пятьдесят на пятьдесят.
— Семьдесят на тридцать.
— Тогда отбой. Я намерен продать душу дьяволу за достойную цену.
— Хорошо, — трагически простонал Нарс. — Ладно. Договорились. Мы все равно выкатим такой ценник, что Альбрехту придется взять еще одну ссуду у Фуггера. Предлагаю за это выпить. — Он наполнил кружки. — Говори тост.
— В первую очередь неплохо бы выпить за то, чтобы Господь простил нас, грешных.
— Честно говоря, это довольно упаднический тост.
— А как, по-твоему, Господь отнесется к нашей затее? Мы замышляем святотатство и жульничество.
— Пути Господни неисповедимы. А вдруг это часть Его замысла?
Дисмас вытаращил глаза:
— Надуть архиепископа, всучив ему фальшивый саван Христа? Часть замысла Господнего?
— А что такого? Альбрехт и сам дерьмо, и архиепископ из него дерьмовый. Одна только эта лодка его чего сто́ит! По-моему, вполне очевидно, что мы совершаем богоугодное дело.
— Ага, у меня вот-вот крылья прорежутся. Не пори ерунды, Нарс. Мы делаем это из самых низменных побуждений. Ради денег.
— Ну и что? Если тебя так мучает совесть, раздай свою половину нищим. Я свои денежки придержу. Кто сказал, что богоугодные дела делаются задаром?
Дисмас поднял кружку:
— За милость Божью, да пребудет она безграничной.
Выпили.
— Только без автопортретов, — предупредил Дисмас.
Дюрер закатил глаза.
— Нет-нет-нет, — сказал Дисмас, — не надо корчить рожи. Если на плащанице где-то окажется твое изображение, я не стану втюхивать ее архиепископу Майнцскому.
— За кого ты меня принимаешь?
— За
