class="p1">— Кто из нас знаток реликвий? Если плащаница существует с тридцать третьего года от Рождества Христова, то без подпалин не обойтись.
— Хорошо. Только не спали дотла.
Большим и указательным пальцем Дюрер бережно потер уголок холста:
— Не бойся, все будет отлично. Так сколько запрашиваем?
Дисмас окинул полотно оценивающим взглядом:
— Две сотни дукатов.
— Две сотни? За это?!
— Хорошая цена, Нарс.
— Уж лучше даром отдать. Я всю душу сюда вложил!
— Твоя душа прекрасна, спору нет. — Дисмас снова поглядел на плащаницу и вздохнул. — Ладно, попробую слупить триста. Но не гарантирую.
Дюрер скрестил руки на груди:
— Пятьсот дукатов и ни пфеннигом меньше.
— За такие деньги он потребует тело Христово.
— Ха! Он их за месяц отобьет. Истинный саван Христа! Народ повалит отовсюду. Магеллан развернется на полпути в Индию, чтобы посмотреть.
— Попросить пять сотен можно, но это не означает, что мы их получим.
— Пять сотен. И ни дукатом меньше, — заявил Дюрер, любуясь своей работой. — А Фридрих?
— Что — Фридрих?
— А он сколько даст?
— Тьфу на тебя! Как тебе только не совестно?! Я и так чувствую себя последней сволочью из-за этой вот… брехни. — Дисмас протянул Дюреру черновик письма. — А если твой фокус с исчезающими чернилами не сработает, я…
— Ладно, не зуди. Ты хуже Агнессы. — Дюрер прочел послание и хмыкнул: — Боже милостивый, ну и мерзкий же у тебя слог! Правописание, грамматика… Который год отираешься возле Фридрихового университета, а пишешь как последняя деревенщина.
— Прошу прощения, что это не соответствует вашим высоким стандартам, — парировал Дисмас.
— Что ж, сойдет и так, — хохотнул Дюрер. — Все равно Альбрехт обдристается от счастья, да так, что всю сутану обмарает.
— Остается лишь надеяться, что завязки архиепископского кошеля дадут такую же слабину, как архиепископское нутро.
9. Кесарю — кесарево
Спустя пять дней после вручения письма императорскому почтмейстеру Дисмас, тщательно упаковав сложенную в осьмушку плащаницу, неспешно направился в Виттенберг.
К середине второго дня пути, на подъезде к Байройту, за спиной Дисмаса раздался топот копыт. Шесть всадников, под началом Витца, лейтенанта Дрогобарда. Дисмас удовлетворенно отметил отсутствие ландскнехтов. Хороший знак. Альбрехт сообразил, что Дисмасу будет неприятно увидеть ландскнехтов в группе перехвата.
Дисмас с притворным удивлением оглядел отряд. Витц держался почтительно, однако же заявил, со всей мягкостью, на какую только способен солдафон, что архиепископ требует Дисмаса к себе. Безотлагательно.
— Зачем? — осведомился Дисмас.
Этого Витц сказать не мог. Дело государственной важности.
Дисмас изобразил замешательство. Он ведь направляется в Виттенберг. И тоже по делу государственной важности.
Витц стоял на своем. Не желая затягивать спектакль, Дисмас сказал, что раз дело и вправду такое срочное, то он, разумеется, согласен отправиться с ними к своему досточтимому покровителю.
После двух дней неустанной скачки они переправились через Рейн и устремились навстречу шпилям Майнца, сиявшим в лучах заката.
Дисмас гадал, чем Альбрехт объяснит свое бесцеремонное вмешательство в чужие планы. Вряд ли он, как обычно, воскликнет: «А, Дисмас!» — а потом заявит, что его шпионы перехватили послание Фридриху.
Во дворце архиепископа слуги спешно сгружали вещи с повозки Дисмаса. Кожаный футляр размером с большую Библию Дисмас оставил при себе. В футляре лежала плащаница.
— Дис-мас! Любезный кузен! Как мы рады вашему приезду! Вы не устали с дороги?
Дисмас опустился на колени, готовясь лобызнуть архиепископово кольцо.
— Бросьте, бросьте, все эти условности ни к чему, — сказал Альбрехт, поднимая его на ноги.
— Надеюсь, мой кузен в добром здравии? Лейтенант не смог объяснить, чем вызвана такая срочная необходимость в моем присутствии.
— Садитесь же! Вы, должно быть, утомились. Вина мастеру Дисмасу, — велел Альбрехт слуге.
Вино, и преотличное, немедленно подали и разлили по кубкам. Слуга удалился.
— Дисмас, до нас дошли сведения, что обнаружено кое-что интересное.
— Правда?
— Да. Плащаница.
— Неужели?
— С поистине великолепным провенансом, — улыбнулся Альбрехт.
— Любопытно.
— Судя по всему, ее происхождение относят к более ранней дате, чем появление Шамберийской плащаницы.
Дисмас с притворной неловкостью заерзал в кресле, хотя особенно притворяться и не приходилось.
— Невероятная новость. А позвольте полюбопытствовать, каким образом мой кузен добыл эти сведения?
— Ах, Дисмас, — снисходительно улыбнулся Альбрехт, — мы все-таки архиепископ Бранденбургский, Майнцский да еще и Гальберштадтский. Нам известно все, что происходит в наших владениях.
— Заботливый пастырь и впрямь должен приглядывать за паствой, — улыбнулся в ответ Дисмас. — Наверное, это очень утомительное занятие. Бескрайние угодья. Бесчисленные стада. Агнцы и козлища…
Альбрехт удивленно наморщил лоб:
— Неужели вас не взволновало это известие? Обнаружена священная реликвия, истинная погребальная пелена Господа нашего Иисуса Христа. — Альбрехт осенил себя крестным знамением.
Перекрестившись, Дисмас подтвердил:
— Разумеется, это потрясающая новость.
Теперь они смотрели друг на друга в упор.
— Бедный герцог Савойский, — вздохнул Дисмас.
— Почему это?
— Когда истинная плащаница будет явлена миру, то герцогская станет тем, чем и была с самого начала, — никчемным лоскутом. Кто же теперь потащится в Шамбери поклоняться отрезу холстины? Прощайте, паломники. Бедный герцог.
— Ага! Значит, мой кузен все-таки знает о новой плащанице?
Судя по смущенной гримасе на лице Дисмаса, он отчаянно старался не выдать тайну.
— Кузен, я попал в чрезвычайно щекотливое положение.
Альбрехт сочувственно кивнул:
— Ах, сын мой! Вы же знаете, что любовь наша к вам безгранична. Чем мы можем помочь? Доверьтесь нам, снимите бремя с души своей.
— Видите ли… упомянутая вами вещь… ну… Честно говоря, она при мне.
— Mirabile![3]
— Но, к сожалению, я должен уведомить моего кузена, что предмет этот просватан.
— Как это просватан?
— Обещан курфюрсту Фридриху.
Альбрехт впился глазами в кожаный футляр, покоившийся рядом с Дисмасом:
— Дисмас, нам до́лжно лицезреть ее.
— Может быть, вам лучше ее не видеть, кузен? Иначе вы только…
— Что?
— Я опасаюсь, что это воспалит в моем кузене алкание…
— Изъясняйтесь по-человечески.
— Жажду обладать ею. От нее исходит великая сила…
— Дисмас, мы настаиваем.
— Как будет угодно моему кузену, — вздохнул Дисмас.
У стены стоял длинный стол из монастырской трапезной. Дисмас обмахнул столешницу, бережно опустил на нее футляр, расстегнул ремешки и осенил себя крестным знамением. Альбрехт перекрестился следом. Дисмас благоговейно развернул плащаницу и отступил в сторону:
— Ecce homo.[4]{9}
Альбрехт ахнул.
Вечером они встретились за трапезой в покоях Альбрехта.
После осмотра плащаницы Дисмас, сославшись на усталость, оставил Альбрехта наедине со святыней, дабы распалить его алчбу.
Ужин подали превосходный. Изысканные яства следовали одно за другим, в сопровождении лучших вин из дворцовых погребов. Альбрехт то и дело наполнял кубок Дисмаса. Предвидя такой поворот событий, Дисмас загодя выпил плошку оливкового масла, чтобы умастить желудок и не опьянеть. Он притворился захмелевшим.
— Значит,
