— Может, ты — дитя войны?
— А разве тогда была война? В восьмидесятом.
— Война всегда.
— А жаль.
— Еще как жаль.
— Вот что, Настька. Делаем так. Ты сидишь тихо, как мышка. Я иду на прорыв.
— Аленка…
— Погоди. Я все рассчитала. Двоим теткам прорваться куда труднее, чем одной. Я не пойду вниз, во двор, я на чердак полезу. И выйду из четвертого подъезда.
Скоро стемнеет. В городе растворюсь — ни одна собака не найдет. Никогда. Да и… не будут же они за мной всю мою жизнь гоняться, ведь так?
— Они столько не проживут.
— Вот и я надеюсь.
— Аленка…
— Погоди. Ко всему, если ты останешься, мне будет легче: вдруг меня все-таки прищучат, выручать кому? Тебе. И Женьке. Ну что, решили?
Настя задумалась, по обыкновению сморщив чистый лоб, откинула назад густые каштановые волосы, резюмировала:
— Ты права. Даром что пацанка, а мозги у тебя работают. Прямо сейчас рванешь?
— Не-а. Уже прошло девятнадцать минут. Должны позвонить, никуда не денутся.
Мешок наркоты просто так никто не бросит. Как и чемодан денег.
— И о чем ты с ними теперь говорить станешь? Ведь звонка никакого не было.
— Плохо, блин! Хоть бы какой-нибудь кретин позвонил: если они слушают, я бы ввернула пару фраз порасплывчатее, пусть побегают! Хотя нет. Этак я подставлю «за так» ни в чем не виновного человека. О чем говорить?.. Да не знаю, о чем говорить! По ходу что-нибудь придумаю. Когда не врешь, а фантазируешь, звучит куда убедительнее. Я права?
— Права.
— Вот. Главное — время у них еще выторговать. Хотя бы чуточку.
— Ты подорвешь, а я тут им иллюминацию устрою! Можно с силуэтным стриптизом за закрытыми шторами: пусть думают, что ты дома!
— Вот уж нет, Сергеева. Ты умная-умная, а иногда такая дура!
— Во! Вырастила сестренку на свою голову!
— Нет, правда. Да они решат, что это я, накатят, застанут тебя… Насть… Им человека убить — как пописать… А у тебя Женька и Олежка. Хорошо хоть, что Олежка в селе у бабушки. — Алена вздохнула, подытожила:
— Так что не суйся.
Женьке и Олежке без тебя будет совсем плохо.
— Еще у меня ты.
— Спасибо, Насть. — Аля потерлась носом о плечо подруги. — Просто не знаю, как бы выжила без бабы Мани, без бабы Веры, без Константина Петровича, без тебя… — Она замолчала на секунду, добавила уверенно:
— Да никак бы не выжила. Не было бы меня давно. Совсем. — Вздохнула, озабоченно сморщила нос. — Что-то они не звонят? Уже полчаса почти прошло. Странно. Может, мы за шумом душа звонок пропустили?
— Вряд ли. Телефон у тебя довольно громко пиликает.
— Странно. — Алена закрутила кран, шум падающей воды прекратился. Только капли капали… Кап-кап… Кап-кап.
Девушки переглянулись. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как проворачивается ключ в замке.
* * *
Мобильный прозвонил в четверть девятого. Автархан поднес трубку к уху:
— Да.
— Это Снегов.
— Слушаю, Сергей.
— Ворона сбила машина. Он в реанимации.
— Так-так… — протянул Автархан как бы про себя. — Состояние?
— Тяжелое. Чудом остался жив. Проломлен затылок. Сейчас — без сознания. Когда придет в сознание и придет ли вообще — неизвестно. Как неизвестно, останется ли жив.
— Ты озадачил врачей?
— Да. Они работают. Поехали за нейрохирургом Полянским, домой. Будут через полчаса.
— На гонорары не скупись.
— Естественно.
— Кто его сбил?
— Какой-то «жигуленок».
— Водитель?
— Скрылся. Милиция усиленно ищет.
— Вы приняли свои меры?
— Да. Есть показания свидетелей, цвет машины, две цифры номерного знака… Но город большой… тем более и цвет, и номера поменять в наши времена — это как постричься.
— Особенно если его готовились устранить.
— Да.
— Что утверждают свидетели?
— Случайный наезд. Он выскочил из-за самосвала прямо перед «жигулем». А тот шел с хорошим таким превышением скорости. Возможно, водитель был нетрезв. Потому и слинял.
— Возможно. Все возможно…
— Да… В крови Ворона — изрядное количество алкоголя. И наркотики.
— Наркотики?!
— Да.
— Он не злоупотреблял. Иногда баловался. Что за «дурь»?
— Пока не определили. Ждем ответа из лаборатории.
— Мусора не мешают?
— А зачем им? Рядовое ДТП. У них таких — .полкило задень.
— Охрану выставили?
— Естественно. И машина у больницы на постоянку. Связь со всеми устойчивая.
— Какая больница?
— Таракановская.
— Почему туда?
— Они сегодня по «Скорой» дежурные.
— Сам там был?
— Да. Трогать его не рекомендуется, поэтому в другую палату перевели его соседа.
Обещают подтянуть необходимое оборудование.
— Нужно, чтобы сделали.
— Уже делают. Ерема присматривает за этим.
— Хорошо. Хотя, если разобраться, ничего хорошего. Твои соображения?
— Похоже на несчастный случай.
— Уж очень похоже! Вот только что он хотел сообщить мне? Мне лично, и никому больше, а, Сергей?
— Ты знаешь, где он кантовался в последнее время?
— Выяснил. В Вишневом. Он с женщиной одной живет. Уже года два. Оксана Миргородская, тридцать два года…
— Мне не нужна ее биография. Вот что… Я хочу, чтобы ты съездил к нему домой.
Сейчас. И произвел там натуральный шмон. Может, Ворон оставил чего: записку, знак, он парниша был неглупый. Скорее всего, мог не на виду оставить, заныкать, но ты найди!
— Да, Николай Порфирьевич.
— Все, что не вписывается в его образ жизни, любые странные бумаги, вещички…
Короче, пройдись по хате этой по полному профилю.
— Да.
— Все, что нароешь, грузи в джип — и ко мне. Да, попроси эту подругу его…
— Оксану…
— …Оксану проехать с тобой. Попроси, а не требуй, понял? Сообщи, что случилось с ее мужиком, посмотри реакцию. Тут важно, она в деле или нет.
— Понял.
— За сколько управишься?
— Часа за два.
— Постарайся быстрее.
— Я понимаю. Постараюсь.
— Удачи, Сергей Георгиевич.
— Всем нам.
Автархан прикрыл на мгновение веки. Затылок ломило нестерпимо, болели глаза. Так было каждый день, порой голова начинала ныть тупой тяжкой болью сразу, как только он просыпался утром…
Потом. Это — потом. В их деле не предусмотрено ни тайм-аутов, ни передышек, ни санаториев. Потом. Он вытащил из коробочки две облатки с обезболивающим, запил минеральной, посидел, пережидая пульсирующие толчки в висках. Поднял трубку внутреннего телефона:
— Буряк прибыл?
— Да, Николай Порфирьевич. Ожидает.
— Пусть войдет.
Через минуту дверь растворилась, франтовато одетый мужчина лет пятидесяти прошел в комнату, дождался приглашения сесть и закурить, вынул массивный золотой портсигар, оттуда — сигарету с золотым ободком, чиркнул кремнем зажигалки.
— Меня интересует Ворон, — безо всяких предисловий произнес Автархан.
— Что именно, Николай Порфирьевич?
— Ты курируешь щипачей…
— Молодежь в основном. Семена. Мелочевка. Ворон — другого полета птица. Он работал всегда сам, один. Если угодно, воровство всегда было для него хобби. И еще — он никогда не крал у работяг. Не брал последнего. Я пытаюсь привить молодежи понятия — не очень-то удается. Все помешались на деньгах, крутизне, девках. Никто не хочет работать, все хотят только получать.
— Илья Семеныч, я уважаю твой образ мыслей, но сейчас не до философий. Ворона сбила машина. При невыясненных обстоятельствах. Непосредственно перед этим он хотел связаться со мной. Лично. Настаивал на встрече.
— Наслышан.
— Ну раз наслышан… Что делал Ворон в последнее время?
— Воровал… Отдыхал… Снова воровал. Ведь Вор-он.
— Бурый… Конкретно. Чем он занимался на прошлой неделе, вчера, позавчера — А чем он мог заниматься? Все тем же. Автархан только плотнее сжал губы. Если его и раздражало поведение Буряка… Впрочем, с некоторых пор его раздражало почти все. Причина проста: головная боль и бессонница. Усталость. Страх.
Беспричинный, изматывающий, особенно ночами. Старость?
Но показать это нельзя. Никому. Нужно оставаться сильным и властным. Таким, каким его привыкли видеть. Таким, каким он себя считал. И еще… Он знал главное: с людьми нужно разговаривать на их языке. Уж таковы люди: никто никогда никому не верит, только себе; свое мировоззрение, свою философию каждый считает единственно правильной, превращая почти в религию и поклоняясь ей; в спорах не рождается никаких истин, каждый носит свою истину в себе, и горе тому, кто посмеет •в ней усомниться. Люди не прощают неприятия себя. Никому. Поэтому хочешь повелевать — терпи. Терпи чужие слабости, чужую глупость — и пользуйся ими. Любое качество другого человека можно использовать в свою пользу; нужно только правильно расставить людей. По способностям или неспособностям. Ну а то, чего терпеть не можешь, — устраняй. Вместе с человеком, так надежнее. Власть не терпит неразрешимых противоречий. И во все века разрешает их наилучшим способом: мечом или плахой.
