Я наизусть знал все эти истории. Они не представляли интереса ни для кого, и менее всего для меня, ибо касались сегодняшнего Аркадина. Даже самые информированные из моих осведомителей не имели сведений о прошлом Аркадина, до того, как он продал китайцам гнилое снаряжение, построил нацистам дрянные дороги и вошел в доверие к их магнатам.
Пришлось менять тактику. Из Цюриха 1927 года дорога вела в тупик. Нужен был другой, более надежный пункт отправления.
Чтобы выяснить, кем был Аркадин в прошлом, надо было понять его сегодняшнего, но не по информации, полученной в кабаках, и не по газетам. Познакомиться с ним в его обычном окружении. Узнать, что думают о нем люди его круга. Я, разумеется, не тешил себя надеждой, что финансовые тузы раскроют мне свои тайны — они хранятся с особым тщанием, ибо только секретность бережет честь этих семейств. Просто хотел освободить факты от пустой болтовни и дешевых сплетен. Если мне удастся шаг за шагом восстановить карьеру Аркадина, я неизбежно подберусь к ее началу. И тогда можно будет возвратиться в Цюрих.
Мои связи в сфере финансового капитала были гораздо слабее, нежели в мире кино, полусвета, контрабанды и свергнутых монархов. Чтобы проникнуть туда, необходимо было другое имя. Мне посчастливилось получить заказ из одного американского журнала на серию очерков о европейских дамах и господах «больших денег». Я начал с нескольких интервью, которые провел весьма добросовестно и которые после публикации имели некоторый успех. Это помогло мне представиться сэру Джозефу, на которого я имел виды. Сэр Джозеф, богатый почти как Аркадин, если не больше, получил пэрство за услуги, оказанные короне во время последней мировой войны, и сам по себе был фигурой довольно загадочной. Происхождения он был левантийского или какого-то в этом роде и, конечно, не достиг бы своего положения, если бы вовремя не ввязался в кое-какие аферы. Они с Аркадиным не раз оказывались друг у друга поперек дороги и наверняка ненавидели один другого. Во всяком случае, сэр Джозеф никогда не упускал случая высказать в адрес Аркадина какое-нибудь язвительное, хотя и замаскированное вежливостью замечание. Последний же, насколько мне известно, никогда не брал на себя труд отвечать ему. И сэр Джозеф в каждой словесной схватке выходил победителем. Теперь он, обезноженный ударом, который случился с ним прямо на полу Лондонской биржи, жил в Швейцарии и, как говорили, уже впал в старческий маразм.
Его вынужденная отставка и ослабление умственных способностей могли облегчить мою задачу. Мне казалось, что для сэра Джозефа, живущего в полном уединении, мой визит будет приятен, поскольку он создаст иллюзию возвращения его значимости на финансовом горизонте. Я рассчитывал на тщеславие дряхлого старика, которое подвигло бы его к откровенности. Оказалось, я понапрасну тратил время и деньги.
Почти неделю провел я в глухой деревушке, безучастный к красотам местного озера, окаймленного темными соснами, обмениваясь фразами с сэром Джозефом, которому я задавал те же вопросы и от которого получал те же ответы, что и от других героев моих репортажей, через посыльного. Наконец мне сообщили, что он примет меня в Бельведере, так назывался его дом. Но встретился я только с секретаршей, миловидной, но официозной, под защитой очков в черепаховой оправе. Она зачитала пространный ответ на мой опросный лист, который сэр Джозеф продиктовал «из уважения к журналу и несмотря на плохое состояние здоровья». Мне пришлось проглотить взгляды и мнения старого дурака по важнейшим проблемам экономики. Там было полно всякой чепухи и явно наблюдалась тенденция оставить в стороне предмет разговора и удариться в обстоятельные комментарии, что вселяло в меня проблеск надежды. Но и здесь меня ждало разочарование. На вопрос, касающийся его отношения к коллегам-финансистам, он ответил многословно и превознес до небес Онассиса и покойного Гульбекяна, а по поводу Аркадина ограничился следующим замечанием: «Один из наиболее проницательных авантюристов в финансовом мире и, безусловно, наименее щепетильный. Он из тех людей, которые в древности разграбили Рим и которых в более поздние времена вешали за пиратство. Но ныне мы вынуждены принимать его таким, каков он есть, — яркий пример эпохи хаоса и кризиса».
Я терпеливо выслушал эту диатрибу, к которой суровая секретарша добавила чуточку собственной убежденности в непогрешимости сказанного. Я ждал, когда она кончит.
«Что же касается его происхождения и источника его первоначального капитала, то самое тщательное личное расследование показало, что выяснить это не представляется возможным; никаких надежных свидетельств обнаружено не было».
Секретарша вручила мне копию текста, отпечатанную на машинке, и я мог теперь сколько угодно ее изучать — увы, к вящему разочарованию, — спускаясь в фуникулере с горы, где умирающий старый орел покоился в своем последнем гнезде.
«Самое тщательное личное расследование». Тут явно просматривалась ущемленность человека, сделавшего самого себя, которому столько огорчений доставляло собственное происхождение. Он пытался бороться с Аркадиным оружием, которым столько раз ранили его самого. Но он не преуспел в этом— «никаких надежных свидетельств обнаружено не было». Это не то что жадные до сенсаций журналисты, которые довольствовались бы слухом чем пикантнее, тем лучше. Холодный, расчетливый сэр Джозеф собирал все, что слышал о своем враге, но отвергал все недостоверное: «ничего удовлетворительного». Он бы очень порадовался любой крохе компрометирующего материала, но тем не менее вынужден был признать, что потерпел в этом деле неудачу.
На что же мне оставалось надеяться? Сидя у замерзшего окна, я прокручивал в памяти все, что сумел разузнать, и чувствовал себя таким же одиноким и озябшим, как Аркадин зимой 1927 года…
Наконец после затянувшихся дорогостоящих и бесполезных блужданий я возвратился назад, благо Цюрих был рядом. Я вернулся туда потому, что не мог придумать ничего лучшего, из-за упрямства, из-за того, что мне некуда было деться, как тогда Аркадину.
Я снова вышел на набережную. Снег лежал под ногами твердой коркой, как гранит. Чайки кричали, требуя корма. Прохожие торопились, подняв воротники, замотавшись шарфами, пряча руки в перчатках, а уши — за накладками из теплой шерсти или замши. Как заклинание я все повторял про себя слова Аркадина: «в своем тонком пиджачке и мокрых ботинках»… У него, значит, не было пальто? Я снял свое и, к изумлению кассира, повесил его на вешалке в кафе. Опять вышел на улицу, уши у меня замерзли, пальцы онемели от холода. Из суеверия я положил в карман две тысячи швейцарских франков мелкой купюрой. Мне хотелось как можно больше походить на Аркадина; я прикинул — в 1927 году ему было примерно столько лет, сколько мне теперь.
Итак, я бродил и бродил по набережной, мучимый холодом, от которого спирало дыхание, пытаясь сосредоточиться на главном, пока не стало ясно, что главное для меня в этой ситуации — необходимость согреться.
Глоток чего-нибудь горячего и пальто. Вот в чем я нуждался более всего. Так оно, верно, было и с Аркадиным. Отчаянно замерзнув, он должен был думать только об этом. К тому же у него были деньги и ему следовало купить одежду не только для того, чтобы не замерзнуть насмерть, но и чтобы не привлекать к себе внимания. Значит, он должен был зайти в первый попавшийся магазин готового платья.
Я прошел набережную его маршрутом, дрожа от холода в точности как он и высматривая магазин, тоже как и он. Судьба распорядилась так, что я его нашел. Тот самый.
Глава 2
Из Цюриха я отправился в Копенгаген. Первый успех, каким бы незначительным он ни был, опьянил меня. Я воспринял его как знак божественного покровительства. Через несколько месяцев плутания в безнадежности судьба мне улыбнулась. Она помогла мне выйти на того же портного и узнать, что Аркадин был поляком или по крайней мере приехал из Варшавы.
Старик ясно запомнил торговый знак, вшитый в карман пиджака. Он был тогда не владельцем лавки, как теперь, а закройщиком. Человек, пришедший без пальто, выбрал себе огромный, подбитый мехом плащ, который они уже не надеялись продать. Продавец показал ему другие, более современные модели. Но клиент уперся на своем. Пока покупку подгоняли по размеру — она была слишком велика и широка в плечах, — молодой человек грелся у изразцовой печи. Выглядел он изможденным. Продавец уговаривал его купить заодно и костюм, потому что тог, что был на нем, неимоверно износился, и в конце концов клиент согласился. Вот тогда-то закройщик и обнаружил торговый знак. Он гордился своей проницательностью. Из-за упрямства посетителя, пожелавшего иметь меховой плащ, и его акцента закройщик принял его за русского или поляка, что «одно и то же, если хотите знать».
Я был слишком взволнован, чтобы обсуждать этот пункт, к тому же никак не мот насладиться теплотою шерстяного пальто, которое я подобрал. «Вы тоже замерзли, не так ли? Но вы не собираетесь приобретать меховой плащ, и правильно делаете. Так-то лучше. Знаете, такие пальто, как ваше, называются „норка для джентльменов"».
