— Тадеуш — тот парень, который занимается контрабандой? Профессор уже овладел собой. Он снял с целлулоидной манишки какую-то заблудшую артистку.
— Почему бы вам не порасспросить его? Черный глаз опять остановился на мне.
Меня никогда не тянуло связываться с Тадеушем. А уж тем более после неапольской заварушки. Менее всего после нее.
Но я не мог обосновать этим отказ принять его кандидатуру. Глаза Профессора с матовым металлическим блеском, притушенным серыми тонкими ресницами, неусыпно следили за мной.
— Тадеуш знает все, что следует знать. То, что происходит сегодня, что уже было когда-то и что опять случится в будущем.
Когда он говорил о Тадеуше, в его голосе звучало нечто похожее на скрытую угрозу. А может быть, это было презрение стареющего босса к молодому человеку, занявшему его место. Но в его голосе звучало и уважение.
Он пренебрежительно махнул рукой, как бы отвергая возможные, но бесполезные соболезнования.
— Он собрал вокруг себя подонков со всего мира. Они роятся вокруг него, как мои блохи, и каждый готов перегрызть глотку другому. Нет, мои блохи гораздо умнее.
Я улыбнулся. Его крупные волосатые ноздри вздрагивали, как будто чуя приближение желанной мести. Мне удалось перехватить инициативу.
— Тадеуш не знает Софи. Во всяком случае, так, как вы. Профессор.
Я не успел договорить эту фразу, как уже пожалел о ней. Идя в неизвестность, нельзя позволять себе столь категоричные суждения. Я ведь не знал наверняка, что Профессор действительно знает Софи, как и то, что она не связана с Тадеушем. Но Профессор продолжал улыбаться, хотя улыбка уже казалась вымученной.
— Софи, — пробормотал он, — Софи.
Я был уверен, что он вот-вот расколется. Но он изрек нечто совсем другое:
— Не стоит копать это дело, малыш. Такая женщина, как Софи, если она еще жива, теперь должна быть в полном согласии с законом. Вполне респектабельная дама.
Он, видно, и себя считал респектабельным — за этим столом с дрессированными блохами, в смокинге с обрезанными рукавами, с внешностью гробовщика.
— Откуда такая уверенность?
Он презрительно рассматривал меня. И наконец объяснил:
— Ты никогда не задумывался, почему все легавые такие остолопы? Потому что им и так хорошо. Не надо быть большим умником, чтобы ловить жуликов — они еще глупее.
Голос его звучал проникновенно и убедительно.
— Чтобы заниматься темными делишками, необязательно быть дурным человеком, достаточно быть дураком. И доказательство тому — то, что все они плохо кончают.
Я хихикнул:
— Преступление себя не оправдывает.
Он опять странно посмотрел на меня. Улыбка его была жесткой и горькой.
— Вот уже двадцать тысяч лет, как Каин открыл смертоубийство, а дело это по-прежнему в руках дилетантов.
Двое ребят с веснушчатыми носами просунули в будку мелочь.
Королевским жестом мне дали понять, что интервью затянулось. Пришла пора по-настоящему браться за дело. Хозяин с энтузиазмом раскрыл свою драгоценную табакерку.
Глава 3
Амстердам встретил меня привычным запахом селедки, дыма, гниющих фруктов и незабываемой гладью неподвижной воды. Мне не сразу удалось найти лавку Требича на задворках старой синагоги, поразительно узкой и зажатой между двумя нарядными домами с каменными лестницами, как моллюск в раковине. Витрина лавки так закоптилась от пыли, что на ней едва можно было разобрать: «Антиквариат — Букинистическая книга — Редкости». Спускаясь по ступенькам, ведущим вниз, я заметил криво написанное объявление:
English spoken
Se habla Espanol
Man spricht Deutsch
Si parla Italiano
Man spreekt Hollandsch
Gavaritze po Ruski
Movi cie po Polusku
И о чем это Требичу говорить на стольких языках? Прежде чем открыть запыленную дверь, я остановился на пороге. Бургомил Требич. То самое имя, что дал мне Тадеуш. Да, это вполне подходящее местечко, чтобы выудить кое-какие сведения о Софи. Потому что сейчас я искал ее след. «Cherchez la femme»[2], как говорится в дешевых криминальных романах. Только она могла пролить свет на прошлое Аркадина. Я привык рассчитывать на женщин: они приносили мне удачу. Кроме того, женщины обладают удивительным свойством привязываться к вам как раз за то, что они для вас делают; и чем более слабым, беззащитным и неблагодарным бываете вы в их глазах, тем больше они готовы для вас сделать. Так, во всяком случае, поступали все женщины, с которыми мне приходилось иметь дело. Например, Мили.
Мы с Мили прошли через всякое — глупость, измену, ревность. Но эти сантименты не приносили мне огорчений, порой они даже льстили моему самолюбию. Она никогда не осуждала меня, и все, что она от меня требовала — быть рядом, быть преданным, — было легко и приятно выполнимо. Пока я держался возле нее, мне было, легко и спокойно.
Втайне я рассчитывал на Софи, как привык полагаться на Мили. Правда, неизвестно, в каком она возрасте — ровесница она Аркадину или старше его, — но и в пятьдесят женщины не лишены маленьких слабостей. Напротив даже. Взять, к примеру, Миртель…
Но Миртель к делу не относится. Пока и Софи тоже. На повестке дня у нас Требич.
Я решил как следует подготовиться к этой встрече и, прежде чем спуститься по этим стертым ступеням, хорошенько обдумал все в маленьком матросском бистро. Дубовые панели насквозь пропитались табачным дымом, в углу уютно гудела изразцовая плита, сверкавшая в густом воздухе, на ней варилась еда, и оттуда исходил анисовый дух. Я был там один-одинешенек, разум мой туманился, и я в двадцатый раз перечитывал письмо от Мили: «Мой дорогой, я виделась с Тадеушем. Не беспокойся. Он, по-моему, не собирается возвращаться к этой неапольской истории».
У меня не хватило мужества самому встретиться с Тадеушем. Он узнал от Мили о моем аресте и конфискации «Королевны» и груза. Выйдя из тюрьмы, я впутался в эту историю с Аркадиным, и путь моих скитаний пока что не вывел меня к Танжеру. Но если быть честным, то я из осторожности избегал марокканского берега. Когда Профессор напомнил о Тадеуше, я придумал первое попавшееся оправдание — будто мне срочно надо в Бельгию. Я собирался подослать к нему Мили. Да, видно, сам дьявол вмешался в это дело.
Возвратившись к себе в отель в Копенгагене, разочарованный беседой с Профессором, я нашел там длиннющее письмо от Мили, написанное ужасным почерком на тончайшей бумаге авиакомпании, почти неразборчивое, где слова налезали друг на друга, полей не было и в помине, а уж о стиле и говорить не приходилось. Как она в таких случаях заявляла, «как говорю, так и пишу». Я держал с ней связь. Перед отъездом из Испании я встретился с ней в Барселоне. Круиз, который собирался устроить Аркадин, не состоялся, он переменил решение и бесцеремонно отослал гостей восвояси, а моя темнокудрая подружка оказалась перед мрачной перспективой одинокого возвращения во Францию. Я уверил ее, что уезжаю без Райны, что даже не намерен видеться с ней. Собственно, таков был приказ Аркадина, а выполнять его приказы было необходимо, чтобы как-то справиться с поручением.
В разрыве с Райной Мили усматривала доказательство моей любви.
Райна с отцом должны были отправиться в Англию, а Мили пришла проводить меня на самолет, которым я улетал в Цюрих. Мы договорились сообщаться через авиапочту компании «Америкен Эрлайнз», и ее письма долго блуждали, прежде чем доходили до меня.
Она устроилась в Париже. Вдвоем с какой-то девушкой они сняли мезонин на улице Виктора Массе. Ей хотелось подыскать работу в ночном клубе или фотографироваться для журналов. Я предпочел, чтобы она не выезжала из Франции и обеспечивала мне надежный тыл. Через определенные промежутки времени я посылал ей деньги, заимствованные из тех, что были отпущены Аркадиным на дорожные расходы. Мили пребывала в состоянии любовного нетерпения, страстно ожидая моих писем.
Я как раз находился в Салониках, когда она отправила мне письмо, где сообщала, что прослышала от одной танцовщицы, с которой познакомилась на борту «Райны», будто Аркадин под воздействием исключительно благоприятной погоды все же решил устроить морское путешествие вокруг испано-португальского побережья с заходом в Северную Африку. «Ты не представляешь, — писала она, — как меня греет эта идея. Я тут помираю с голоду, на ужин у меня лишь кусочек салями, и все. И потом, одиночество…»
В случае возражений я должен был послать телеграмму. Но когда я получил это письмо в Вене, куда возвратился с Балкан, яхта была где-то в районе Балеарских островов, откуда мне пришла открытка с цветами и следующим текстом, прочитав который я не мог удержаться от смеха: «Здесь прелестно, и природа и все, и из-за этого я думаю о тебе». Дорогая Мили, сердце твое — чистое золото.
