Он неуклюже ползал по полу перед персоналом и пациентами – слоненок на кафельном полу, – таская за собой ведро с водой. Солнечный свет сквозь листья пальм за окном падал полосами на смуглые ноги стоявших. После каждых четырех человек он вставал, чтобы принести в ведерке чистую воду. Все молча наблюдали за ним. Перед началом процедуры сестры боялись рассмеяться, но такого никогда не случалось. Они скромно стояли в ряд. Когда он приближался, они порой прятали свои улыбки, но во время омовения, когда он смиренно склонялся перед ними, их лица были серьезны и строги, и даже самые юные что-то бормотали, касаясь его головы. Иногда они плакали.
Если бы только в это время, думала Рут, он мог сохранять достоинство. Несколько раз он пукал, когда вставал, и у него хрустели коленки, особенно когда он постарел. Но в подростковом возрасте Рут начала смущать сама церемония. Ее терзали гордость, страх и раздражение, желание защитить. Среди персонала и пациентов она начала замечать некоторое сопротивление, но не знала, чем его объяснить: скукой, нежеланием или идейными разногласиями. Одни считали, что он теряет лицо. Другие были благодарны. Рут испытывала материнские чувства к отцу, когда он ползал на своих неуклюжих добродетельных коленях, она чувствовала себя выше его аллегорического, четко очерченного мира и со своей высоты болела за него душой, пока он старел и его голова усыхала.
Ричард отказался в этом участвовать. Он никому не станет мыть ноги и никому не позволит мыть свои. Это взбудоражило семью. Мать Рут выдвигала множество разумных предложений, отец был задумчив и мрачен. Рут мучилась в атмосфере этого тихого смятения, негодуя за отца и испытывая слабое, но растущее чувство протеста. Она стыдилась этой церемонии – с этим ничего не поделаешь, решила она, – и тем не менее восхищалась ею. Отец проводил ее с чистыми намерениями и от доброго сердца. Возможно, о ней судили превратно. Но Ричарда она бесила. Когда Рут спросила почему, он промолчал. Это было тоже благородно. Ей показалось, что он колебался, сомневаясь в ее лояльности. Когда же она пообещала не говорить отцу, он ответил: «Дело не в этом».
Вечером после церемонии они сидели вместе на террасе. Он молча курил, и дым отпугивал москитов. Весь день он где-то пропадал. Рут сидела рядом, терзаясь жгучим любопытством, преисполняясь восхищением. Ее волновало в нем все: крепкое плечо, нога, постукивающая о пол, спокойные глаза. Над их головами вился дым. Их руки не соприкасались, но Рут чувствовала, что они почти соприкасаются. Осознает ли он все это: их руки, лунный свет, дым сигареты? Залаяла собака. После омовения ног Рут и ее родители ели на обед пасхального ягненка, привезенного из Новой Зеландии. Место Ричарда за столом пустовало, и Рут, ковыряя вилкой в жестких серых волокнах, не могла не думать о том, где он обедает. Теперь она его спросила:
– Где вы сегодня обедали?
– У Эндрю Карсона, – ответил Ричард.
– Почему?
– Меня пригласили.
Немного подумав, Рут спросила:
– Чтобы осуждать моего отца?
– Нет. Нет, я и так повздорил с ними, даже не заикнувшись о вашем отце. Они все считают его святым. Наверно, так оно и есть.
– Из-за чего вы с ними повздорили?
– Ах, из-за политики. – Ричард помахал в воздухе сигаретой. – Из-за всех этих дел с репатриацией: избавиться от индийцев, избавиться от китайцев. Выслать их домой или на Маркизы, лишь бы подальше отсюда. Пусть они убивают друг друга где-нибудь еще и оставят Фиджи фиджийцам. – Немного помолчав, он добавил: – И еще англичанам.
– А вы не согласны с ними. – Рут знала, что он не согласен, они уже говорили об этом прежде. Теперь, рядом с ним, это волновало ее, как никогда.
– Сегодня я устал от споров, – проговорил он. – Мне лучше отправиться спать.
– Немного погодя, – сказала Рут, – после того, как вы мне объясните, почему мой отец не прав.
Ричард пристально смотрел на нее, и это потрясло ее до глубины души. Казалось, он ее оценивает. Тогда он еще не поцеловал ее на балу.
– Хорошо, – ответил он. – Хорошо, скажите мне вот что: когда-нибудь он позволяет мыть ноги ему? Неужели он считает себя их величайшим и благороднейшим слугой? Ох уж эта привилегия служения! Он называет себя слугой, и я понимаю, что он имеет в виду определенные идеи: уничижение, смирение, самопожертвование, служение Христа, всю эту христианскую модель служения, – я все понимаю, но неужели он не понимает, что он живет в стране, где люди каждый день служат ему? У вас есть мальчик-слуга. Он не моет ноги вашему отцу во время больших публичных шоу, он каждый вечер моет посуду, когда его никто не видит. Простите, но это меня бесит. Нет, черт возьми, я не стану просить прощения!
Никто не говорил так, как он. Никто не выходил из себя. Рут это поразило, и в своем восхищении она стала неловкой и восприимчивой. Ее не удивляло ничего из сказанного им. Многое уже приходило ей в голову. Но она никогда не слышала, чтобы уважаемый человек богохульствовал, и это произвело на нее сильнейшее впечатление. В этот момент она предала бы Церковь, свою семью и Фиджи и с торопливостью паломника умчалась бы с ним в любую избранную им землю – лишь бы только он ее попросил. Но он не попросил, поэтому она сохранила верность убеждениям и, следовательно, перешла к обороне. По этой же причине она стыдилась хруста в коленях своего отца.
– Вы здесь недавно и еще не успели разобраться в ситуации со слугами, – сказала она, но это звучало неубедительно (она много раз слышала, как люди говорили это приезжим), поэтому она продолжала: – А что еще ему остается делать? Совсем отказаться от омовения ног? Просто надеяться, что они сами поймут, что он не считает себя выше их?
Рут, придвинувшись, коснулась локтем руки Ричарда. Это не произвело на него никакого впечатления. Но ей ужасно хотелось, чтобы он накрыл ладонью ее руку и согласился с ней.
– Этим утром, – сказал он, – я ехал на своем поганом грузовике по этим поганым дорогам, потому что кто-то кому-то сказал, а тот передал мне, что в Насаву упала в обморок беременная женщина, а меня даже не пустили к ней, сказали, что она просто оступилась, что она пойдет в храм и все уладится. По дороге у меня лопнула шина, и я вернулся назад в Суву с этими погаными монархистами – фиджийцы все монархисты, – а грузовик остался там. Завтра мне придется опять туда ехать. Я уже сказал, что мне лучше отправиться спать. Мне на самом деле нужно поспать.
Он встал и поцеловал ее в макушку, но это не произвело на нее никакого впечатления. Когда она злилась на него, или смущалась, или особенно его любила, она была во всеоружии целомудрия, теперь же она испытывала все эти чувства одновременно. И еще она казалась себе очень юной.
– Мы можем поговорить об этом завтра, – сказал он. А потом по своей доброте добавил: – Наверное, вы абсолютно правы во всем, но сегодня я не могу отдать вам должное. Мне слишком грустно.
Это ее тоже удивило. Из-за чего Ричард может грустить?
Был еще один момент вроде этого, вспоминала Рут, не говоря об этом Фриде: на корабле, по пути в Сидней. Ричард возвращался в Сидней, чтобы занять должность во Всемирной организации здравоохранения. Рут «возвращалась домой», как выражались ее родители, чтобы подыскать себе работу. Всю дорогу она ужасно боялась, что между ней и Ричардом ничего не произойдет, что ничего не произойдет со всей ее жизнью. Она понимала, что по глупости надеялась всегда оставаться папиной и маминой дочкой, даже когда подумывала об университете или преподавании или о том, чтобы стать медсестрой. (Разве она не может быть медсестрой, как ее мать? Или вернуться на Фиджи, став учительницей? Она каждый день обдумывала эти возможности, не в силах ни на чем остановиться.) И вот путешествие закончилось, и сентябрьским утром она стояла рядом с Ричардом на палубе, где школьницы играли в паддл-теннис. Глядя на толпу в Сиднейской бухте, она сказала:
– Вероятно, мне придется кем-то стать.
– Это ужасно, – ответил Ричард, – становиться кем-то.
И Рут поразило, что человек, который, несомненно, кем-то стал – врачом, солдатом, спасителем индийских женщин, – так грустно об этом говорит. Но на корабле он дважды держал ее за руку – один раз, чтобы она не упала, когда сильно качало, а другой, три минуты, когда она по глупости расплакалась, покидая Фиджи. Он приносил ей напитки, а потом, когда по мере удаления от экватора становилось холоднее, набрасывал на колени плед. Они сидели на палубе, и потому что она была в перчатках, под которыми могло бы скрываться кольцо, один мужчина улыбнулся им, предположив – Рут была уверена, – что они женаты. И Ричард поцеловал ее на балу в честь королевы, хотя ей иногда казалось, не выдумала ли она это? Этого было недостаточно, но это было начало – путешествие подходило к концу, впереди Рут ждал Сидней, ее родной город, хотя она ничего о нем не знала. Ричард покажет ей Сидней, она будет любить его, а он в ответ ее.
