Она идет по пирсу, не падая больше на колени, уверенным и широким шагом, напоминая чем-то бегуна на ходулях. Она движется по волнистой спине ящера, вдоль его покрытых мхом боков. Пирс становится глаже, а она идет все медленней. Прямо в море. Ее силуэт уже едва различим. Под нами, скрытые пляжными кабинками, гогочут трое мужчин. Женщина — к которой мы чуть-чуть приблизились, хотя Тедди Мартенс и клялся, что не вылезет из машины из-за этой «суки в блестках», а теперь бормочет заклинания, хотя раньше сам призывал к молчанию, — все еще стоит на пирсе, пока запоздалый рыбачий катер, развернувшись к пристани, ощупывает прожектором скамейки на пляже. Когда я надел очки, она сделала несколько шагов назад, но лицо ее было по-прежнему обращено к катеру. Придут к ней на помощь? Ее юбки полощутся вокруг широко расставленных ног. Недоступная танцам и драмам портового города, она отдается насилию воды. И по мере того, как текучая, настойчивая, отвратительно мягкая сила проникает в женщину, нас завораживает серый перекат морских волн; ее бесстыдная похотливость, когда она, обнажив колени и ляжки, стала поглаживать себя по бедрам, ее обреченные неуклюжие шаги по гладким плитам пирса — все, все забыли мы, мужланы, в тот самый миг.
Мы стоим рядом, Тедди Мартенс и я. В рокоте, разрывающем нас на части, толчками катящем кровь, сушащем язык. И вдруг она начинает хохотать, стоя на спине пирса-кашалота, задремавшего в водовороте, и волны, которые стремятся дотянуться до нас, приносят нам ее громкий смех. Пот застилает мне очки. Торговец автомобилями говорит, что черт дернул его вылезти из машины. «Сейчас она бросится в море, смотри, смотри, ну мы и влипли».
Я думаю о нижнем белье, которое не менял уже целую неделю, о том, что у меня грязные ноги; когда спустя несколько мгновений я бреду из моря, держа ее на руках, сбежавшиеся обитатели дамбы (Тедди Мартенс визжит и проклинает все на свете), готовые оказать помощь в переодевании спасителя и спасенной, бесспорно, увидят это в первую очередь. Женщина смеется. И у нее, и у нас головокружение от прилива. Наши ноги лишаются опоры. Дамба, покрытая шестиугольными плитами для катания на роликах, гудит и пытается выгнуться спиной дикого зверя. За парапетом, возле пляжных будок, воркуют трое мужчин. Женщина поднимает руку, поднимает ее к птицам, машет, разгоняя невидимых мух. Она обороняется от зверей.
Потому что Тедди Мартенс хотел поскорее уйти оттуда, а я не хотел, чтобы он исчез с воспоминанием обо мне как о пьяном слушателе в гасящем звуки салоне, слушателе-соучастнике в его «бьюике», — мне известны и другие причины, почему я дал ему пинка, но какие?
Корнейл хочет, чтобы я был как можно более точен, факты, говорит он, ничего, кроме фактов, — и вот факт: я даю ему пинка и попадаю в лодыжку, прямо над башмаком с серебряной пряжкой. Сквозь серые стекла очков я вижу, что Тедди Мартенс колеблется — кричать ему или ругаться — и наконец оскаливается, обнажая зубы до самых десен. Потом закрывает рот. Он пойман на месте преступления. Виновен. И теперь он понесет наказание. Там, где маска впивается в его шею, образуются жирные складки. Он ищет мои глаза.
— Это что, так нынче празднуют праздник? — говорит он. — И ради этого я потащился с тобой на бал? И это благодарность за то, что я весь вечер угощал тебя шампанским?
Он прыгает на одной ноге.
Один за другим мужчины поднимаются с песка и молча идут к лестницам, ведущим на дамбу.
— Не стоило тебе этого делать, дружище, — говорит Тедди Мартенс.
Я возвращаюсь к себе в отель. Больше мне здесь делать нечего. Пирс за моей спиной, о который бьются головы волн, безлюден.
В своей комнате, опустошенный, обсушенный сердобольными обитателями дамбы, оглушенный восторгами, напоенный горячим грогом, наулыбавшийся репортерам, учествованный районным комитетом, я дал ночи идти своим чередом. У себя в комнате я сложил брюки — без единой морщинки, без единого пятнышка — и убрал их под матрас. Глаза, натертые маской, все еще немного слезились. Окно в моей комнате было открыто, и меня вылизывали лучи маяка, позже мою комнату наполнил туман, смешанный с запахом металла и женщин.
Запах металла и женщин
— Не курите здесь, — сказала Элизабет и пощекотала мою ладонь. Лето, полное голубей и шума тяжелых моторов на эстакаде, далеко от нас. Запах сырого дерева и ее запах, запах юной девушки. И вонь от клея в речке, лениво ползущей позади штабелей досок на складе торговой фирмы «Хакебейн» и собирающей разную дрянь со всего города. Резкий дух обработанных стволов и балок оседал у меня на веках.
— Я не хочу, — сказала Элизабет и, вместо того чтобы оттолкнуть меня, потянула за мой свитер, впилась в меня своими коготками. Я подумал о четырех вооруженных охранниках торговой фирмы «Хакебейн». Мне хотелось сказать ей: «Ты же сразу пошла со мной, детка, мне даже не пришлось просить тебя дважды».
— Я бы охотно, — сказала она, запинаясь, заикаясь, и, чтобы унять охватившую ее странную дрожь, взобралась на штабель досок и присела на корточки, широко раздвинув колени, между которыми таилась темнота, я примостился рядом. — Вы думаете, я пс шла потому, что скоро экзамен и я со-вер-шенно ничего не знаю? Вы это подумали, правда? Это не так, менеер. Честное слово, менеер.
— Тогда почему? — спросил я спокойно.
Она покусала свои полные детские губы. Почесала коленки.
— Вы думаете почему?
Я помолчал, ожидая.
— Если об этом узнают девочки, — сказала она. — Эмми Фердонк и Сесиль Меерт…
— А они об этом немедленно узнают.
— О нет, менеер, клянусь вам. Я не пророню ни слова.
— Это будет первое, о чем ты расскажешь завтра на игровой площадке.
— Нет, менеер, клянусь вам. Я ни за что не проболтаюсь. Ведь у вас будут большие неприятности, так ведь?
— Так, Элизабет.
Ворковал голубь. Деревянный голубь? Лесной голубь? Лесные голуби живут в лесах. Доски разъезжались и скрипели. Я никогда не вытравлю запах смолы и скипидара из своей одежды. Я уже видел, как Директор принюхивается ко мне. В любой момент из-за штабелей могли вынырнуть сторожа с пистолетами и, согласно предписанию, задержать меня, учителя, с несовершеннолетней на складе торговой фирмы «Хакебейн».
Девочка, чье имя в классе я с трудом заставлял себя произносить вслух, так что все остальные ученики наверняка это заметили; прыщавые сплетники, сидевшие вокруг нее, могли заметить это еще и потому, что я часто пропускал ее фамилию в списке, и на доске, когда я писал заглавную Э, буква всегда получалась ярче других, мне было тогда двадцать восемь. Девочка с сияющим взором, которая, плотно прижавшись ко мне, сказала:
— Я думала, что вы никогда не заговорите со мной. Когда сегодня вечером вы наконец заговорили, там, на мосту, я сразу поняла, что вы начнете с уроков. Потому что иначе и быть не могло, правда?
Она уже усвоила лексику победительницы, она наслаждалась триумфом.
— Вы же не могли иначе? — прошептала она. — Я ведь ваша ученица.
Покорная. Невинная. Все это стоило ей слишком больших усилий, она облизнула верхнюю губу и, положив пальцы на мой пульс, прямо над часами, сжала мне руку. Время скользило мимо нас. Она сказала:
— Слушайте. Слушайте внимательно. What if I say shall not wait[17].
Едкий неоновый свет стер с ее лица детскую округлость, она больше не смеялась. Я глотнул воздух, набрав полную грудь удушливого запаха дерева, — столь неожиданным и прямолинейным был переход к стихотворению Эмили Дикинсон[18]. Стихотворение это я разучивал с их классом в прошлом семестре, оно было посвящено мертвому, и сейчас оно чудовищно, на удивление бесстыже выломалось из этого девичьего ротика. Я подумал: «Интересно, помнит ли она вторую строчку, она хочет, чтобы я продолжил, прочел вслед за ней в этом непристойном, щупающем ее свете?» Я произнес вторую строку:
— What if I burst the fleshly gate[19]. — И замолчал, словно обжег рот крапивой, нёбо пылало. Потом, с трудом разжевывая слова, я что-то сипло выдавил из себя, и она как бы случайно коснулась рукой моего живота. Я что-то промычал, и она спрыгнула с досок, как в кино, широко раскинув руки, повернулась ко мне лицом, лизнула меня в щеку, словно кошка, и прижалась ко мне грудью. Я встряхнул ее за плечи. Она издала звук, похожий на рычание, отыскала в складках своей юбки носовой платок и промокнула им глаза. Ком грязи растопился у меня внутри, она попыталась успокоиться, но ей это не удалось, и она снова пробормотала: «Я не хочу, менеер», взяла мою руку и приложила ее к соску под черным свитером. Лаяли сторожевые псы, приближались вооруженные сторожа. Мы опустились в лакричную темноту за штабелями свежего дерева, Элизабет и я. Она распахнула колени над моим лицом, и тьма вошла мне в горло, я хрипел, задыхаясь от запаха металла и женщины, моей женщины — Элизабет.
