— Их и подбирать нечего, они перед глазами, — протянул Погорельцев задумчиво.
— В таком случае точка. Договорились? Спасибо, Яковлич. Бегу в камбуз.
И своей походкой чуть вразвалку Сидорин отправился в столовую. Матвей Яковлевич хотел было крикнуть ему вслед: «Куда ты, ведь я еще не дал согласия», — но передумал, махнул рукой: этот матрос все равно настоит на своем.
Матвею Яковлевичу тоже нужно было торопиться в столовую.
Солнечный свет, проникавший сквозь мелко зарешеченные стекла огромных окон, заливал стену напротив. Матвей Яковлевич шел по затихшему цеху, поглядывая на длинную голую стену. Редкие плакаты, лозунги давно устарели, а доска соревнования была покрыта пылью. Ближе к входу в цех толпилась кучка рабочих. Там похожий на медвежонка Саша Уваров и долговязый Баламир Вафин прикрепляли к стене новый номер заводского «Чаяна»[7]. Матвей Яковлевич тоже подошел. Вытянув шею, он через головы пересмеивающейся, обменивающейся замечаниями молодежи окинул взглядом «Чаян». В верхнем углу, как раз под изображением скорпиона, крупными буквами было выведено:
«Дорогой Чаян! Просим напомнить нижеследующим членам профсоюза, чтобы они уплатили членские взносы:
1. Аухадиев — за 7 месяцев.
2. Силантьев — за 5 месяцев.
3. Шарафутдинов — за 4 месяца.
4. Самарина — за 4 месяца…»
Матвей Яковлевич потянул за рукав Сашу Уварова, с удовлетворением рассматривавшего свою работу.
— Оглянись-ка, Саша, — сказал он комсоргу. — Как, по-твоему, выглядят стены у нас в цеху?
Уваров, не совсем понимая, окинул глазами освещенную солнцем стену.
— Д-да, видик!.. Непрезентабельный, надо сказать…
— И мне так думается. Надо бы новые лозунги повесить. И плакаты новые. Видал, сколько народу собрал вокруг себя новый номер «Чаяна»? А через два-три дня ты уже человека здесь не увидишь. То же самое и с лозунгами, с плакатами. Пока они новые, они в глаза бросаются, а повисели недельку — их и замечать перестают. Зайди-ка вечерком в завком. Поговорим с Пантелеем Лукьянычем. И затем — где же ваша инициатива, комсомол? Почему не организуешь комсомольские рейды, чтобы следили за чистотой в цеху… Комсомольские сигнальные посты молчат, будто воды в рот набрали… А это разве порядок? Смотри, — показал он рукой на горящие тут и там лампочки, — на время обеденного перерыва можно бы и выключить свет.
В это время сверху раздался звонкий девичий голос:
— Саша, поди-ка сюда.
Матвей Яковлевич обернулся, поднял голову. Наверху, в кабине крана, который чуть не задевал потолок, сидела крановщица Майя. Она уже подкрепилась и сейчас запивала свой обед прямо из бутылки молоком. По барьеру мостового крана, установленного поперек цеха, было натянуто красное полотнище, на котором когда-то был написан белой краской лозунг, но сейчас буквы стерлись, можно было разобрать лишь одно слово: «…брак…»
Матвей Яковлевич, без слов показав пальцем на лозунг, многозначительно развел руками. Оставив покрасневшего до ушей парня в полной растерянности, он пошел дальше.
Вдоль стены било множество маленьких фонтанчиков. Здесь рабочие утоляли жажду. Летом в подставки под фонтанчиками старики рабочие клали бутылки с молоком, чтобы молоко не скисло. В эту пору у фонтанчиков никого не было, не видно и бутылок в подставках. Опускались сюда попить лишь прижившиеся в цехе голуби.
Матвей Яковлевич сполоснул под умывальником руки и через залитый солнцем двор пошел в столовую. У лестницы его остановил фрезеровщик Кукушкин. Этот человек, в старинных, с металлическими ободками очках, с коротко подрезанными каштановыми усами, при разговоре всегда смотревший под ноги, был одним из лучших фрезеровщиков цеха, активист-общественник с незапамятных времен, и, однако, Матвей Яковлевич не помнил, чтобы Кукушкин хоть раз обратился к кому-нибудь из завкомовцев с какой бы то ни было просьбой. Поэтому, когда тот сказал, что у него есть просьба к Матвею Яковлевичу, Погорельцев приготовился выслушать его с большим вниманием.
Оказалось, что у Кукушкина пришло в негодность жилье. Во время недавних дождей обвалился потолок. Как профорг и член завкома, Матвей Яковлевич занимался жилищными вопросами.
— Ты, Андрей Павлыч, все на Овражной обретаешься?
— А где же мне быть?
— Давно бы пора в новый дом переехать. Эдакую уймищу домов понастроили, сколько квартир роздали. Что-то я не помню, чтобы ты заявление подавал…
— Что правда, то правда… Не писал пока.
— Ладно… Сегодня же после работы загляну. Будешь дома?
— Где ж иначе. Наше время прошло, отбегались, — улыбнулся Кукушкин.
На обратном пути Матвей Яковлевич задержался у черной доски, что висела на стене у самых дверей. На ней мелом заносили обычно фамилии рабочих, допустивших брак. Сердце у Матвея Яковлевича заныло, когда среди других имен он увидел фамилию сверловщицы Лизы Самариной: «Как же ты так, Лизавета?.. Вот и в «Чаяне» тебя помянули — с профсоюзными взносами у тебя непорядок…»
У внутренних дверей цеха Погорельцеву встретилась Майя. Увидев старика, она зарделась и с быстротой ласточки скрылась в складской комнате.
Матвей Яковлевич посмотрел на кран. Полотнища на барьере уже не было. Старик, улыбнувшись себе в усы, покачал головой. Сколько времени эта девчушка летала из одного конца цеха в другой с этим обидным словом и не видела его. Лампочки тоже были все выключены. А на дверях конторки мастера висела бумажка: «Товарищ мастер, вы не экономите электроэнергию. Уходя, гасите свет! Комсомольский пост».
С Лизой Самариной он попозже поговорил, — улучил минутку, когда ходил менять инструмент. Остановившись поодаль, он понаблюдал за ней со стороны. Стоптанные старые резиновые боты. Застиранный черный платок. Такой же халат. «Нелегко, видно, живется без мужа-то». Самарина поднимала с полу тяжелые детали и, закрепив в станке, сверлила их, затем снова опускала на пол, уже с другого бока.
«Сколько раз она эдак должна наклониться за смену? — подумал Матвей Яковлевич. — И как только выдерживает у нее спина?» — пожалел он бедную женщину.
Что же это получается? Выходит, ее основная работа не сверление, а перемещение деталей с места на место. На само же сверление уходит совсем незначительная часть рабочего времени. «А тоже толкуем о повышении производительности труда!.. Разве нельзя поставить возле ее станка стол и класть на него детали… А сама-то Елизавета, должна же она видеть это. Не со вчерашнего дня на производстве…» И опять сжалось сердце у Матвея Яковлевича, как тогда, когда он стоял у черной доски.
Лиза Самарина пришла на производство еще до войны. Она была худенькой, проказливой девчонкой, хохотушкой, любившей попеть, поплясать.
За два-три года работы эта веселая хохотушка достигла того, что ее портреты буквально не сходили со страниц газеты, с витрин производственных показателей. В те годы очень часто приходилось слышать и читать такие слова: «Передовая производственница Лиза Самарина…», «Стахановка Лиза Самарина…», «Регулярно перевыполняющая план Самарина…»
И, нужно сказать правду, хотя и хохотушкой была, а умела держать себя, с парнями не хороводилась. Не вскружили ей голову и шумные успехи, как случалось с некоторыми. Носа не задирала. Ее улыбчивость, застенчивое смущение в разговоре со стариками, ее скромность создали ей крепкое уважение всего коллектива. Выйдя замуж и став матерью, она не бросила производства. Никто и не заметил, как она утратила славу передовой работницы.
В пору, когда имя Лизы шумело на весь завод, она работала токарем. Потом ее перевели на револьверный станок, с револьверного — на болторезный, что оставался еще от старых хозяев. С какого момента, почему мастера стали опасаться давать ей ответственную работу? Когда, каким образом безобидная проказница, хохотушка и певунья Лиза превратилась в замкнутую, злую на язык, бранчливую ворчунью Самарину? Ведь теперь не найти в цехе человека, который бы называл ее Лизой, Лизаветой или хотя бы Елизаветой Федоровной. Теперь к ней обращаются только по фамилии. Как же, почему забылось когда-то во всем такое приятное имя — Лиза, Лизавета, которое так любили старики и молодежь?
Все эти вопросы ворохом полезли в голову Матвея Яковлевича. И он все больше хмурил брови, потому что чувствовал и свою долю вины в этой истории. «Половину жизни проводим бок о бок в цеху, а чем дышит человек, толком не знаем», — подумал он.
— Как дела, Лизавета? — обратился по имени к Самариной Матвей Яковлевич.
Самарина вздрогнула и раздраженно оглянулась: кому там еще вздумалось потешаться над ней?.. Но при виде седоусого Погорельцева успокоилась, как видно, на этот счет и сухо бросила:
— Поди сами видите…
Румяное, когда-то улыбчивое лицо ее поблекло. Из-под платка выбились пряди начавших седеть волос.
