хотят![14]
В Шадринске парни и девушки сговаривались заранее. После этого играли свадьбу, ведь сожительство без брака в XIX веке считалось греховным делом. Кстати, принятое в наше время выражение «гражданский брак», которое используют вместо не самого приятного слуху слова «сожительство», – это не изобретение XX века. Кажется удивительным, но в XIX столетии его тоже широко использовали. У Федора Михайловича Достоевского в «Преступлении и наказании» (а написан роман в 1865–1866 годах) «гражданский брак» тоже равен обычному сожительству. Герой книги, Андрей Семенович Лебезятников, говорит прямо: «Зачем рога? Какой вздор! В гражданском браке их не будет!.. Рога – это только естественное следствие всякого законного брака… протест. Так что в этом смысле они даже нисколько не унизительны»[15].
«Увод невесты» не ставил целью ничего противозаконного – девушка не превращалась в любовницу. Это был способ заключить брак без разрешения родителей, без их благословения. В русском Средневековье, если верить Нестору, такое случалось до принятия христианства. «Умыкать» девушек после крещения Руси могли себе позволить только иноверцы или люди, преступавшие закон. И лишь в конце XVIII – начале XIX века в некоторых регионах стала складываться традиция, как в Шадринске.
«В Каргопольском, Вытегорском и Пудожском уездах Олонецкой губернии браки совершаются или свадьбою, или уводом… иначе бегом», – пишет этнограф Алексей Смирнов. И поясняет: семьи «увезенных» шли на это сознательно, заранее одобряли поступок будущего зятя, поскольку таким образом… экономили на свадебных расходах.
Ведь свадебный пир – это почти всегда большое дело для всего села. Множество приглашенных, расходы на стол и подарки, подготовка приданого. С «увезенной» нельзя было спросить, что приготовили для нее родные. Какие сундуки с добром, если красавицу выхватили на городской площади да бросили в сани?
Правда, иногда перед уводом в дом жениха тайком переправляли вещи девушки. И не всегда она садилась в сани одна. Частенько прихватывали родственницу, которая специально стояла рядом, дожидалась назначенного часа. Она должна была подтвердить впоследствии перед матерью и отцом невесты, что не было насилия. Что можно венчать молодых и никто из них раньше времени «не оступился». Казалось бы, такое противоречие – похищение девушки, но при этом аккуратное соблюдение принятых догм о невинности невесты.
То, что Нестор называл «зверинским обычаем», во многих сибирских губерниях считалось вполне нормальным уже в давно христианские времена. Отголосками этих языческих обычаев можно считать игру в «горелки», которую в раннем Средневековье любили холостые мужчины и незамужние девушки. На праздник Ярилы (6 мая, когда природа пробудилась ото сна) или Ивана Купалы (24 июня, а теперь 7 июля) устраивали догонялки – следовало ловить девушку, чтобы таким образом застолбить себе невесту. На «горелки» допускались только неженатые, в чем был сакральный древний смысл: природа оживает и готовится давать плоды, и холостые объединяются, чтобы продолжить род. «Бесовская игрища», – гневно отозвался об этом автор «Повести временных лет».
В языческой Руси «увод невесты» часто был формой насильного брака. Как правило, в нем участвовали несколько человек: сам похититель и его приятели. Девушка могла не подозревать, что ее участь решена. По сути, это был аналог пленения. Так, войдя в покоренный город, воины чувствовали себя в праве взять пленников. Участь женщин была вполне определенной – насилие или вынужденное согласие на сожительство. Рогнеда, супруга князя Владимира, тоже была его пленницей, а потом уже женой.
Но после принятия христианства церковь – в первую очередь – противилась таким союзам. Князь Ярослав даже ввел наказание за кражу девушек: «Аще кто умчит девку или насилит, али боярская дочь будет за сором еи, гривен злата а митрополиту».
Церковь учила: брак – это союз двоих для совместного проживания, для создания семьи и ведения хозяйства. Похищение, во-первых, могло быть принудительным. Во-вторых, в этом случае молодые не получали родительского одобрения и напутствия. А оно было крайне важным! Пятая заповедь соблюдалась неукоснительно: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли». Поэтому, если молодые заранее решили, что начнут свою жизнь с побега, потом обязательно шли виниться к родителям.
Та, что сбежала (если дело не происходило в Шадринске), могла остаться без наследства. Разгневанные родители были вправе отказать ей в приданом. Это тоже учитывали. Поэтому, идя на столь рискованный шаг, жених и невеста или заранее выясняли, что их все-таки примут и простят, или имущественный вопрос был для них не очень существенен. Сманивали сбежать девку и в том случае, если жениться на ней не очень-то хотели. Только держать девку в любовницах – дело бесчестное. Даже князей за это порицали.
Галицкий князь Ярослав, променявший законную жену (Ольгу, дочь Юрия Долгорукого) на дворовую Настаску, вызвал такой гнев у бояр, что князю пришлось отказаться от любовницы. Настаска была растерзана и сожжена. Уже совсем в другое время, в конце XVIII века, император Павел I решил придать своей возлюбленной, княжне Анне Лопухиной[16], статус замужней женщины. Ухаживать за девицей, одаривать ее подарками было дурным тоном. Да и появление детей у такой особы вызвало бы однозначную реакцию у общества: совратили невинную! А мужняя жена, забеременев, всегда могла показать на супруга как на виновника своего положения. Внешние приличия были бы соблюдены. Так, Мария Антоновна Нарышкина[17], многолетняя фаворитка императора Александра I, исправно рожала детей. Все они носили фамилию ее супруга, но мало кто верил, что в происхождении этих детей все так уж однозначно.
К кражам девок на Руси в целом относились плохо. Когда в 1829 году Ольга Строганова[18] сбежала из летней резиденции родителей со шведским дворянином Павлом Ферзеном, петербургское общество буквально встало на дыбы: как это? Чтобы девица такого положения и происхождения? Убежала, словно крепостная крестьянка? По счастью для Ольги и для Павла, семья Строгановых была намерена замять дело. Широко улыбаясь, родня приняла беглецов.
А вот в Тобольской губернии в XIX веке рассуждали иначе: если украл девку – значит, очень люба. Значит, сердце пламенем горит и будет такой парень хорошим мужем. «Да что это делается? – восклицала крестьянка. – Выдавать девку? Что мы, голодом, что ли, сидим, чтобы девку своими руками в чужие люди отдавать?» Одна держава – а какие разные обычаи!
В Пинежском уезде, что в Вологодской губернии, на «умыкание» шли сознательно, если у девушки имелось несколько кавалеров. Тогда самый смелый (или тот, кто получил одобрение у невесты) «шел на перебой», то есть «перебивал» девку у других. Случись такое в деревнях, что стояли вдоль реки Пингиши, их бы осмеивали всю жизнь
