– Моно хадит в гости. – К бабушке, на кладбище, чтобы убирать там опавшие листья.
– Не надо паники, – сказал Миша, – когда мы уедем ты займешь четырехэтажный особняк на Рублевке, ибо Электрик, вряд ли вернется. Возьмешь себе Мотю.
– После Края я буду уже слишком стар для этого дела?
– Сейчас в Мексике продают новые трехуровневые – купишь. Ты же не собираешься в полицейские, а только им там запрещено, не продают, если есть такое удостоверение: палис.
– Это понятно, и так-то затрахали всех, а тогда уж совсем нельзя будет заниматься никакой деятельностью, как только с ними вместе.
– На что? Тогда еще и денег, практически не существовало, обменивались или натурой в бане, пока не сгорела, или просто шишками, так как будто в долг дают.
– Так женишься – деньги будут. У Бальзака так все делали, между прочим, в Сценах Парижской Жизни:
– Всегда спрашивали, когда были еще маленькие:
– Зачем жениться?
– Чтоб деньги были, – был сакральный ответ. – Ну, и понятно сразу:
– Остальное приложится.
Вот почему, например, члены Политбюро никогда не женятся на артистах – если не считать Копейку?
– Им запрещено деньги иметь?
– Да, как Шолох, находятся на гос-обеспечении, иначе бы не вынес такой нагрузки бюджет. – Так бы каждый мог:
– Дай мне сегодня одну машину, завтра другую, послезавтра подумал, не хочу дом на Рублевке – взял по ошибке – смените, как всем на Рижское, там пробок меньше и песни поют на четвертом этаже в ванной, куда и птицы небесные:
– Не-до-ле-та-ют-т-т. – Хочу Роллс Ройс, хочу теперь Лексус, как любит Тётя, тоже буду писать свой роман:
– Брысь под поезд, да нет, не как Анна Каренина, а:
– Его же ж ре-мон-ти-ро-вать надо. – Ты хоть залазил туда когда-нибудь? – И тут же правый боковой ему.
– Таперь понял. – Вот жизнь какая будет без денег-то, только морду кому бы набить, а за что? Он же ж не Фишман, чтобы давать 100 атмосфер, и 75 не даст. Дрянь машина.
– Нет, ты не понял, – сказал Штрассе, – у тебя к тому времени уже будет трехуровневый.
– Не надо меня путать, где я на него деньги возьму, сначала надо на Рижское, а только потом удастся приобрести такой Фишко-Мэн. Мексиканские полицейские почему рвутся? Им – это точно – скидку там делают. Сделали бы, но кинули. Всем да, но не им. Здесь так не бывает, им бы здесь дали даже за счет бюджета. Хотя с другой стороны, может и нет, кто тогда будет мышей ловить? Некому. Все только и будут:
– Раз-вле-кать-ся-я.
Так и надо написать:
– Триста тысяч на книжку, как дают в Америке бывшим местным староверам, и трехуровневый за счет специальной статьи бюджета.
– Всем?
– Триста тысяч? Да, конечно, всем только по прописке, а этот, разумеется, не всем нужен, ибо некоторые Люди Добрые, и никого поэтому трахать не будут. Если только по умолчанию:
– Сами напросятся.
Машина чуть было не сломался уже, но вовремя вспомнил, что:
– Но я не буду Лиозом, куда вы меня толкаете, как Анну Каренина под иво колеса.
– Прости, но придется, – сказал Миша, – у нас просто больше нет никого, чтобы Их было больше, как:
– Два бойца.
– Ты можешь найти еще кого-нибудь?
– Щас поищу, – сказал Машина, – только в бизнес-класс схожу.
И отвалил в туалет.
– Как бы не сбежал, – сказал через минуту Штрассе, – в туалете окно не заложили кирпичом? А надо было. Уйдет.
Они побежали в бизнес-класс, окно было заперто, но в это время рядом в SW разбилось окно, и было ясно:
– Как его могли пустить в СВ, если на нем не было даже галстука, тем более, швейцар там берет на чай:
– В-пе-ре-д-д!
– У нас деньги с собой были? – спросил Маша-Миша.
– Не думаю, – сказал Германн. – И действительно, кто расплачиваться будет в этом дорогущем кабаке для лауреатов премий и орденоносцев.
– Надо самим бежать через это окно, – сказал Штрассе.
Но тут их взяли, а на столе ребята нашли записку следующего содержания:
– Дайте мне знать, когда найдете второго. Я Лиозом не буду, язык не подвешен отрицать существование романа, как закона природы и небес.
– Я здесь лягу, а ты меня разрежешь, хорошо?
– Хорошо, а как? Чисто пополам, или только нохги?
– Голову.
– Голову, – повторила Тетя, и так как Мотя пригласила ее, на как она сказала:
– Наиважнейшую роль вагоновожатой с красной, как у Розы Люксембург, косынкой на голове. И тут же познакомила с актером, который будет играть роль Лиоза, несмотря на то, что в этом фильме он уже снимался в качестве:
– Энддиректора Греческого.
А тут, значится, летит-бежит неизвестно кто, в том смысле, что несмотря на свои 155 с головой хочет быть Лиозом.
Она ничего не сказала, думая:
– Замена, – а предупредить, как будто не надо, и видим сакральное:
– Могу задавить и не того.
Хотя это не имеет значения, т.к. в последний момент поезд-трамвай всё равно остановили, и подложили похожее чучело. Но этот так и остался лежать на рельсах, как будто специально изображал не Лиоза, а Анну Каренину:
– Чтоб по-настоящему и до самого конца!
Так и вышло:
– Голова тогда свалилась в решетку мусоропровода, а тело само запрыгало и село на скамейку у автобусной остановки, как Форрест Га, чтобы рассказать всем свою эпопею.
– Как это было. На самом деле.
Тетя в обморок три раза один за другим, и голова ее мягко, и можно подумать сознательно и добровольно, как голова Марии-Антуанетты, после покушения на свои рыжую Елизавету, – легла на штурвал.
И заснула прямо за рулем трамвая, с последней мыслью:
– Чтобы откупиться придется продать весь тираж Третьей Части Брысь под Лексус – 6.
На этой скамейке сидела Мотя, как режиссер, наблюдая за своим действием, но она только сказала, чуть отодвинувшись:
– Зачем было портить это чучело? – А так:
– Хоть бы хны.
О времена! О нравы! – только и успел подумать Ле-Штрассе, когда взаправду понял, что теряет не только голову, но и сознание вообще, чего, в общем-то, не должно было случиться.
Пока они бегали за ей-ней, в том смысле, что:
– Ушел, скотобаза, как Никита, через забитое специально для него кирпичом окно, а как, так ведь и непонятно, – сказал Миша, и плюхнулся на свой стул из импортного желтого велюра, как был у меня диван, купленный в последний раз перед окончательным и бесповоротным повышением цен, в качестве желанной, как не подлежащая даже мечте мечта:
– Жилая комната.
Примерно, как можно сказать, что люди, живущие здесь, как советские, а:
– Всё равно не привыкли к тому, чтобы не:
– Всё было по-честному. – А почему?
– Так ведь очен-но ст-раш-но. – Как говорится:
– Вдруг опять нечаянно откроют не те кингстоны, а:
– Тока нижние.
Ибо сказано:
– Никто не знает, когда это произойдет. – Но и надеяться на обратное, смысла вроде нет.
Так примерно и вышло, подходят они огорченные к своему столу – еще должно быть – полному пива и раков – если их количество представить в виде остававшегося еще приличного омара – и видят почти самих себя, если бы было их на одного больше, а так только двое.
Но оказалось, что их только двое:
– Куда делся Штрассе? – спросил Михаил.
– Был здесь, но куда-то делся, – ответил Германн.
– Присаживайтесь, джентльмены, – сказал сидящий за столом – один из двоих – высокий – мне бы так-то – парень, но со скрипящей головой, точнее ее шеей. Он то и дело брал себя ладонью за нее сзади, и ворочал в разные стороны, как будто разрабатывал перед последним и решающим боем, а скорее всего:
– Просто лечился аутотренингом.
– Вы кто? – спросил угрюмо Германн, незаметно приглядываясь к остаткам раков из омара, и пытаясь на глаз проинтуичить: сколько пива они уже успели выпить, так сказать:
– Без нас.
– Прошу прощенья, – хотел приподняться парень, – Энддиректор Греческий.
– А голова чего не так делает на шее? – спросил Михаил тоже, в общем-то, не совсем дружелюбно.
– Подрабатывал на съемке фильма Ленин-Штрассе Три.
– Вы каскадер?
– Больше просто артист.
– Артист-финансист, – резюмировал Германн.
– Кто додумался Энддиректора пригласить на роль самоубийцы Раскольникова?
– Не знаю, но даже восхищались некоторые.
– Кто, например?
– Например? Именно, на пример, хорошо, скажу, как-то: Ан Молчановский.
– Кого вы играли? – Германн демон-стративно вынул пачку Севера, и постучал ей по дну, предлагая этим видом семисоткилометровой тайги задуматься над своей дальнейшей судьбой.
Но Энддиректор не растерялся:
– Что, в Ялту больше не закидываете, сразу на Север Дальний идут поезда? – и спел кстати под нолитые уже всем кружки золотого:
