На этом политическом фоне еще оставалась, как мне тогда казалось, единственная возможность сохранить СССР: Горбачев немедленно отрекается от своего поста, передает его Ельцину как президенту крупнейшей республики Союза. Ельцин легитимно подчиняет себе союзные структуры и, обладая безусловным в ту пору авторитетом общенародного лидера России, обеспечивает слияние двух центров власти, борьба между которыми и служит одной из основных причин развала. Так возникает надежда…
Реально же происходит иное: российское руководство бездействует, процесс дезинтеграции Союза приобретает лавинообразный характер, межреспубликанские таможни задерживают вывоз продукции. Формально Союз существует, но из него вынули душу, осталось тело, и оно перестало функционировать, нет даже конвульсий. Возможно еще попытаться о чем-то с республиками договориться, но давать указания, требовать исполнения, контролировать – это утопия. Нельзя даже вообразить, например, что Горбачев укажет теперь Назарбаеву, как поступить с проектом "Тенгиз-Шеврон". Вопрос отпал.
Союза, как реальной силы, нет, и не удивительно, что на Кавказе оружие советской армии оказывается у кого попало. Силовые структуры пребывают в состоянии коллапса. Каркас власти остался, но нет хозяина. Кто хозяин? Союз? Его законы не действуют ни в одной республике. Везде свои собственные – и они официально выше союзных.
У Ельцина – немалый запас народного доверия, немыслимая ответственность и почти никаких рычагов управления. Ведь до сих пор российская государственность была чистой бутафорией. В ней ничего ни с чем не сцеплялось. Нет ни своей армии, ни КГБ, ни МВД, ни контроля над регионами, власти в которых могут выкинуть неведомо что. Нет своего эффективного центрального банка. Нет контроля за большей частью промышленности. Нет таможни. Да ничего вообще пока нет, кроме названия: Российское государство.
Первая экономическая реакция на августовский путч, как я и ожидал, – уже на следующей неделе четырехкратное сокращение поставок зерна государству. Его просто перестали везти на элеваторы. Это естественно. Теперь-то зачем? Ради бумажек, которые по привычке именуют деньгами? Нет уж, лучше хлеб придержать, обменять при случае на что-нибудь полезное…
Бартер окончательно заменяет денежный оборот, и в особо тяжелом положении оказываются Москва и Санкт-Петербург – еще недавно демонстрационные витрины успехов административной экономики. Социально-экономическая структура этих крупнейших городов (военное производство, наука, культура, управление), малопригодная для бартера, традиционно высокая зависимость их населения от поставок по импорту делают проблему снабжения двух российских столиц неразрешимой. Никакими аргументами убедить регионы поставлять сюда продовольствие невозможно.
Тревожность обстановки отчетливо осознается обществом. Осень 1991 года полна ожиданий катастрофы, голода, паралича транспорта, систем теплоснабжения. В цене печки-буржуйки. Самая распространенная тема разговоров: как будем выживать.
Страшноватая картина Москвы ближайшего будущего, выстроенная в романе А.Кабакова "Невозвращенец", довольно хорошо передает атмосферу ожиданий этого времени. И за все должны нести ответственность первые демократически избранные власти России. Не удивительно, что деятели коммунистического блока, едва оправившись от сокрушительного удара, не без злорадства начали потирать руки: а вот посмотрим, что у вас получится, хотите не хотите, а придется снова звать нас на власть.
Используя шахматные аналогии, можно сказать, что осенью 1991 года демократические силы России оказались в сложном, позиционно проигранном положении. Шанс, если продолжить те же аналогии, в подобной ситуации состоит в том, чтобы, резко обострив игру, перевести ее в форсированное, комбинационное русло. План, отнюдь не гарантирующий успеха, но дающий все же надежду уйти от неминуемого поражения. А если без аналогий, то выбор был невелик: либо нарастающий хаос, либо немедленный, без подготовки, запуск рыночного механизма. И уже потом, на ходу, встраивать обязательные для его нормальной работы детали.
В жестком механизме иерархической экономики руководство свободно могло изъять прибыль у тех, кто ее получал, и передать тем, кому она и не снилась; можно было за какой-либо товар назначать цену, в десятки раз превышающую его себестоимость, а другой – отдать практически за бесценок. Можно было все, но для этого система должна быть целостной, со всеми ее экономическими, идеологическими и властными атрибутами. Вернуться к такому положению мы не могли. Значит, запуск рыночного механизма из благого пожелания превращался в реальный императив. В противном случае – катастрофа.
Напомню, что наиболее острым вопросом, разделявшим тогда экономистов, было отношение к хозяйственной политике России и Центра. И после августа на бумаге оставались еще Центр и Союз, а Григорий Явлинский продолжал работу по подготовке проекта межреспубликанского экономического соглашения. Для моих коллег-единомышленников было очевидным, что подобные соглашения без осмысленной экономической политики России малопродуктивны, что переговоры будут тяжелыми и не приведут к желанным результатам, что не может быть дееспособного экономического союза без союза политического. А шансов быстро воссоздать его явно не было.
Единое экономическое пространство требует единого же политического пространства – это аксиома. Наглядный пример – Европейское сообщество. Для того чтобы всерьез вести разговор о единой валютной системе в Европе, понадобился долгий процесс создания европейских межнациональных институтов. А чтобы она всерьез заработала, этот процесс должен был пройти еще очень и очень долгий путь.
Но то единство, что в Европе постепенно складывалось, у нас, напротив, в одночасье развалилось: ранее экономические связи между республиками Советского Союза базировались на системе адресно-директивного управления. Предприятие в Прибалтике, скажем, получало государственный заказ на производство продукции и поставку на Урал. Уральский завод, в свою очередь, получал задание на производство продукции и поставку ее на казахстанский завод. Последний был связан с сотней четко определенных для него предприятий, находящихся в пятнадцати разных республиках. Каждая из этих связей носила директивный характер.
Вся эта сложная внерыночная система могла жить лишь при одном условии – если весь Союз был связан между собой системой подчиняющихся друг другу начальников, системой, которая пронизывала республики, области, края, районы и доходила до конкретного директора, контролируя, поощряя и
наказывая его. Только в таком случае внерыночное пространство могло быть единым.
Но как только создалась ситуация, при которой республиканский начальник получил возможность проигнорировать или отменить распоряжение союзного, а областной начальник мог так же поступить с республиканским и так далее, система развалилась. Катастрофический разрыв союзных связей – следствие разрушения тоталитарной структуры: когда в командной экономике, устроенной именно как командная, ломаются эффективные инструменты политического принуждения, за этим, как карточный домик, начинает рассыпаться вся директивная система. Как следствие, на ее месте неизбежно возникает стихийная экономика натурального обмена.
Район, город, область, республика сталкиваются с тяжелейшими проблемами материально-технического обеспечения. Они уже не могут получить, скажем, мясо по приказу и еще не могут получить его за деньги. Что делать руководителю региона? Предположим, у него есть гвозди, холодильники и подшипники. Он запрещает вывоз этих товаров и говорит: если они кому-то нужны, то пусть будут любезны выложить за них мясо. Ах, такового не имеется? Тогда нас устроят легковые автомобили. Мы их на мясо сами обменяем…
Если перевести этот язык на политический, то можно сказать, что нет фактора, который бы сильнее работал на сепаратизм, на изоляционизм, чем вынужденный экономической бедой бартер. Возникает, иными словами, порочный круг: разрыв союзных политических связей приводит к разрыву экономических, а этот последний становится питательной почвой для раскрутки центробежных сил, разрушающих целостность самого Союза. Такая тенденция прогрессировала на протяжении всего 1991 года и в полной мере проявилась осенью, когда бартерная экономика стала серьезным источником экономического изоляционизма и политического сепаратизма. Многие республики заявили о своей суверенности. Местные власти начали сами выдавать квоты, лицензии, проводить самостоятельную денежную политику. Союзные структуры еще номинально существуют, но уже ничего не контролируют.
Группа Явлинского, готовившая проект межреспубликанского экономического союза, надеялась на то, что все договаривающиеся стороны будут друг с другом взаимно вежливыми, сговорчивыми и уступчивыми. На деле же получилось совсем по-другому. Переговоры по экономическому союзу шли вяло и мало обнадеживали. Даже когда удавалось собрать часть подписей под общими, декларативными документами, все стопорилось, как только дело доходило до принципиальных вопросов: как контролировать объем денежной массы, каков механизм принятия решений в едином центральном банке, как конкретно будет формироваться и использоваться бюджет экономического союза, кто будет платить армии. И многое, многое другое. Ясно, что обо всем этом можно говорить месяцами, но так ни о чем и не договориться, тем более что за разногласиями – реальные различия интересов. Стала очевидной острая необходимость принятия жестких, непопулярных мер по спасению не только экономики, но и страны в целом.
