И вот все закончилось. Он слонялся по улицам, доехал зачем-то до Арбата, пошел бродить по переулкам. Из булочной запахло хлебом. Он увидел, как двое грузчиков разгружают горячие буханки «Бородинского». У одного их грузчиков было почему-то интеллигентное лицо. Он подумал, что вот так можно начать фильм: двое грузчиков разгружают «Бородинский», и у одного из них интеллигентное лицо. Он зашел в булочную и купил себе половинку «Бородинского». Сел в каком-то дворе на облупленную лавочку и принялся откусывать от горячего, приятно согревающего руки куска. Хлеб прилипал к зубам. Сгорбленная белоголовая старуха вышла с собакой. Собака была пуделем, очень старым, с подслеповатыми слезящимися глазами. Слезы, стекающие из уголков собачьих глаз, казались не прозрачными, а слегка голубоватыми.
Марьяна! Марьяна! Марьяна! Он ел горячий хлеб и вспоминал, какие у нее руки. Кожа на спине почувствовала их прикосновение. Как она гладила его после того, как все закончилось! Марьяна. Нужно уметь говорить себе «нет». Иначе ты будешь жалким вымогателем не счастья даже — потому что счастье, которое было у него, счастьем не называется, это все самообман, слепота, — да, ты будешь жалким вымогателем этой ничтожной радости и в конце концов станешь противен не только окружающим, но в первую очередь самому себе. Ему нужна ее любовь. Любовь, а не страх остаться одной после того, что ее бросили. Любовь с отчаяньем, с ревностью, со злобой, пусть, пусть, но любовь! А она смотрит на него с каким-то осторожным и нежным вниманием, словно привыкает к тому, что рядом в постели лежит он, Егор Мячин, а не тот «другой человек»! И каждый раз из тех трех, когда он входил в нее, она как-то быстро и отчаянно зажмуривалась, словно ее обжигало воспоминание! Все это нужно оборвать. Она станет актрисой, Кривицкий никогда не бросает своих любимцев, он поможет ей пробиться, и она забудет про учебу, пошлет куда подальше эту свою химию, у нее начнется новая жизнь, поездки, люди, автографы…
Начало постепенно темнеть. Ему захотелось напиться и лечь здесь, на этой вот лавочке. Спать, спать и спать. А завтра на поезд — и к матери в Брянск! И все. Как это поется у Визбора? «Прощай, Москва, не нужно слов и слез…» Ничего не нужно. Ком подступил к горлу. Он забежал в гастроном на Смоленской. В отдел «Соки-воды» стояла небольшая очередь. Он выпил два стакана томатного. Черной гнутой ложечкой зачерпнул размокшей соли из тарелки, посолил. Сок был с мякотью.
В половине десятого Мячин позвонил в дверь квартиры Пичугиных. Главное, как можно быстрее произнести ей то, что он решил, и сразу уйти. Открыл Александр, у которого, как с удивлением заметил Мячин, были какие-то лихорадочные, словно пьяные глаза.
— Мне срочно нужна Марьяна, — сказал Мячин очень решительно.
— Она спит, — отводя взгляд, ответил Пичугин.
— Разбуди ее!
— Зачем? Ей нездоровится.
— Я тебе говорю: разбуди!
Пичугин пожал плечами. Потом раздался тихий голос Марьяны:
— Санча, я не сплю. Это что, Егор?
Она вышла из-за шкафа, который перегораживал большую комнату, в длинной ночной рубашке и наброшенной сверху кофте. Щеки у нее горели.
— Егор! Что случилось?
— Я хочу тебе что-то сказать. Это очень важно.
— Хорошо. — Она опустила глаза. — Хорошо. Тогда давай выйдем на лестницу.
— Я могу уйти, — пробормотал Пичугин. — Бабуля у соседки. Никто вас не будет подслушивать.
— Нет, лучше мы выйдем на лестницу, — решил Мячин.
Они вышли. Ему показалось, что Марьяна хочет поцеловать его, но не решается. Он отступил от нее, облокотился о перила.
— Я уезжаю в Брянск, к матери.
— Надолго?
— Навсегда.
На лице у нее появилось выражение, которое он уже несколько раз замечал: кроткого и болезненного недоумения, странно соединенного с покорностью. Она и недоумевала, и одновременно готова была принять все, что ей выпадает.
— Ты можешь сказать почему? — спросила она совсем тихо.
— Могу. Ты не любишь меня. Это ошибка.
Она покачала головой.
— Егор, это неправда. Все гораздо сложнее.
— Сложнее? — Он даже вскрикнул. — Конечно, сложнее! Ты не хочешь быть одна, и я это отлично понимаю! Я тебя нисколько не осуждаю! Это я заставил тебя стать моей любовницей! — Он снова с той же непонятной жесткостью выговорил это слово. — Я ходил за тобой по пятам, я преследовал тебя своими воздыханиями! Во всем виноват один я!
— Значит, — не глядя на него, прошептала она, — значит, эти твои «воздыхания» были притворством? Или как?
— При чем тут мои «воздыхания»? Я не притворялся. Я тебе ни разу не сказал ни слова неправды. Но речь не обо мне, речь о тебе. Ты никогда не любила меня и никогда не сможешь полюбить.
Она хотела возразить, полуоткрыла рот, но он перебил ее:
— Ты не сможешь полюбить меня и вечно будешь мучиться со мной. Я совсем не тот человек, который тебе нужен.
— Знаешь, Егор? — у нее задрожали губы. — Никто не знает, кто кому нужен и зачем. — Она усмехнулась болезненно. — Людям только кажется, что они это знают, но они обманывают себя.
— Я тебя люблю и не разлюблю никогда, — почти грубо произнес он. — Но мы не будем счастливы вместе. Кроме того, ты станешь очень хорошей актрисой. Знаменитой. А я никакой не режиссер, я полное фуфло. И слава богу, что я наконец-то это понял. Ну, все. Я пошел. Прости меня, ладно?
— Егор! Подожди! — прошептала она и нерешительно переступила босыми ногами. — Пожалуйста…
Но он уже сбегал по лестнице, дробно стуча ботинками. В пролете не удержался, поднял голову. Она стояла неподвижно, плотно завернувшись в кофту, и ее маленькие босые ноги ярко белели на грязном и затоптанном каменном полу.
Было уже поздно, все магазины закрыты. Но у таксистов всегда можно купить спиртное. Мячин пересчитал деньги в кармане. Хватит на две бутылки. Он дошел до Смоленской. У метро стояло несколько раздолбанных машин. Водители спали, откинувшись на сиденьях, открыв рты. Мячин постучал в первое окошко.
— Друг! Есть выпивка?
Таксист с большим, угреватым лицом открыл сонные глаза и внимательно изучил Мячина.
— Ну, есть.
— Дай скорее!
— Что? К бабе идешь? — усмехнулся таксист.
— От бабы иду, — уточнил глухо Мячин.
Засунул бутылки в карманы и опять завернул в какой-то дворик. Жалко, что хлеба больше не было. Зато он все сделал правильно: объяснил ей так, что она поняла и согласилась с ним. Она и сама знала, что их связь будет ошибкой, она была уже готова к этому разговору. Иначе она не отпустила бы его. Он заново вспомнил всю сцену. Увидел ее покорное болезненное лицо. Да, она была готова к этому. И она сама бы сказала ему то же самое через неделю-другую. Но он поступил по-мужски. Избавил ее. Мячин закинул голову. Нагревшаяся за день водка сама полилась в горло, как будто обрадовавшись, что ее освободили. Он выпил почти полбутылки, не отрываясь. Потом поставил бутылку на землю. Глаза его помутнели, сердце начало как-то странно замирать и вдруг бешено и гулко колотиться. Ночь наступила, светлая и, как показалось Мячину, странная. Огромные матовые облака выросли в небе, оно сделалось еще больше и еще зеркальнее, еще равнодушнее стала сиявшая между двумя расступившимися облаками луна.
«Ну вот все и кончилось, — подумал он бесстрастно, словно речь шла не о нем самом и не о его молодой жизни, а о ком-то другом, кого он и в глаза не видел. — Завтра куплю билет и… — Он помолчал. — И… „Сюда я больше не ездок!“»
Он коротко хохотнул в темноту:
— Еще один Чацкий! А кстати, он встретился с Софьей? Ну, лет через двадцать?
Глава 12
Марьяна лежала у себя в закутке, за шкафом. Бабушка с Александром о чем-то еле слышно шептались на кухне, и их тревожные голоса сливались в монотонное и однообразное жужжание. Какая разница, о чем они сейчас шепчутся? Егор уезжает. Она только-только начала привязываться к нему, только-только начала привыкать к его рукам, запаху его кожи, его близости. Она поверила, что он действительно дорожит ею, однако и здесь ошиблась. Он почувствовал, что с ее стороны это не любовь, не страсть, не обморочное замирание, которое она испытывала всякий раз, как только Хрусталев дотрагивался до нее, — это совсем другое. Благодарность? Да, конечно. Страх остаться одной? И это тоже. Женское тщеславие от того, что тебя так хотят, так любят, так сходят с ума? Да, да. Но он прав. Лучше расстаться сейчас, чем потом обманывать друг друга всю жизнь. Она рывком села на кровати. Почему же обязательно обманывать? Разве она не готова была к тому, чтобы полюбить его? Полюбить так же сильно и безоглядно, как она любила Хрусталева? Марьяна затрясла головой. Ох, нет, не готова! А если бы Хрусталев позвонил сейчас и сказал, что ждет ее на углу в машине? Что бы она сделала? То же самое, что и всегда: напялила бы платье и понеслась к нему, как на крыльях. И ни о чем не стала бы спрашивать! И ни в чем не упрекнула бы! Только бы он обнял ее. Только бы почувствовать на своих губах его горькое, с привкусом табака дыхание. Она вдруг вспомнила, как совсем недавно, на съемках, она сидела на траве, ждала, пока ее позовут на пробу, а Сомов с Хрусталевым устроили перекур неподалеку от нее, под деревом. Она увидела кусок его крепкой, худой и смуглой ноги в задравшейся штанине, его выпуклую щиколотку, и вдруг исступленная любовь к нему и желание, чтобы он немедленно обнял ее и сделал с ней все, что захочет, так сжало ее всю, что Марьяна, не справившись с собой, встала и пересела подальше от этого дерева. Ей показалось, что он все понял, он почувствовал, что с ней творится, и тот беглый взгляд, который она поймала на себе, когда оглянулась, — тот его строгий и одновременно ласкающий, — да, этот ласкающий взгляд, властный, хищный, взгляд собственника, хозяина, взгляд, который она так хорошо знала и так часто ловила на себе, вдруг вспыхнул, как фары, и тут же погас.
