Я совершила покупку, которая дает мне надежду на то, что в нашей новой жизни будет хоть какое-то постоянство, и теперь, с трудом разлепляя глаза, смотрю на трех своих золотых рыбок. Мой любимчик, Львиное сердце, подплывает ко мне и замирает на месте. Его легко отличить по экстравагантным оранжевым плавникам.
8:30 утра. Фрэнк плюхается на соседний стул и начинает набивать рот мюсли. Или надо называть его Роем? Наутро после приезда в Германию нам велели выбрать новые имена. На этот раз мы меняем не только фамилии. Поэтому Кьяра стала Сарой, Фрэнк — Роем, а я — Кристал. Пару раз я запнулась, назвав Кьяру или Фрэнка старым именем, но, в общем, мы приспособились. Я осторожно выбираю изюм из своей тарелки и протягиваю мерзкие ягоды Фрэнку, который как раз любит скукоженный виноград.
9:00 утра. Сажусь за стол и смотрю на страницу с примерами, написанными мамой. Если в постоянных переездах и есть что-то хорошее, так это то, что из-за них можно не ходить в школу.
11 утра. В моей жизни никогда не было такой зимы. По Гамбургу носится ледяной, как в Сибири, ветер, от которого склеиваются мокрые ресницы. Я пытаюсь закутаться в куртку, пока мы бредем по снегу к метро. Кьяра и Фрэнк идут на урок немецкого перед тренировкой по плаванию (Фрэнк уже достиг олимпийского уровня), а мы с мамой собираемся на гимнастику. Шесть раз в неделю мы едем на метро в серое бетонное здание, похожее на старый цех. Там я тренируюсь по три с половиной часа и начинаю понимать, что сделала огромную ошибку.
После приезда в Германию мне велели не только придумать новое имя, но и выбрать между плаванием и гимнастикой. Чтобы впечатлить родителей, я выбрала гимнастику. Она сложнее, опаснее и хуже мне дается. И вот теперь я вынуждена этим заниматься, потому что они пошли еще дальше и наняли мне частного тренера.
— Неу, wie gehts?[4] — Я вхожу в тихий пустой зал.
На мне трико, а волосы забраны десятью резинками.
— Nicht schlecht[5], — говорит Анатолий, дергая одним плечом по типично русской привычке.
Я только начинаю учить немецкий, а поскольку он говорит лишь по-немецки и по-русски, наши тренировки напоминают попытки двух пещерных людей договориться об охоте на бизона. Мы преувеличенно жестикулируем и согласно мычим. Он терпеливо объясняет, почему у меня так болят запястья. При каждом сложном упражнении я выворачивала руки наружу, нагружая сухожилия. Сначала я не верила, потому что раньше ни один тренер этого не замечал. Но после пяти месяцев мучительного повторения самых простых движений в этом пустом гулком зале я поняла, что этот спокойный парень, невысокий и мускулистый, с жесткими белыми волосами и очень грустными синими глазами, всегда прав. Просто он постоянно молчит, так что это сложно заметить.
15:00. Мы забегаем домой, чтобы занести продукты и подзаправиться цельнозерновой пастой. Я смотрю на папу, который сидит на диване в своем любимом черном халате, потягивает «эрл грей» с капелькой молока и смотрит немецкие новости. Это точно котировки, потому что он отказался учить немецкий, за исключением guten tag[6] и fantastisch[7].
— Что, затарилась в магазине? — улыбается он, предлагая мне глоток чая.
Устраиваясь рядом, я протягиваю горсть орехов макадамия:
— Украла.
— Хм. И где же? — Он поднимает светлую бровь.
— В супермаркете, разумеется, — негодующе отвечаю я.
— Вот молодец!
Он начал учить меня воровать в магазинах с шести лет. Мы воровали не ради экономии, а потому, что таким образом выражали свою позицию. На эту тему в нашей семье тоже были правила. Мы — сикхи, но можем за себя постоять. Папа одобряет кражи только в больших сетевых магазинах, но не в семейных. Мама однажды спросила, точно ли это хорошая идея, если учесть, что мы живем под вымышленными именами. Папа ответил, что уметь воровать всегда полезно, особенно в обществе, близком к экономическому краху или, что еще вероятнее, глобальной войне. «Ты же не хочешь, чтобы они оказались совершенно беспомощными?» С этим тяжело спорить, как и с другими его аргументами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
16:30.
— Halt![8]
Я сжимаю зубы, поднимаю ногу почти к самому носу, без помощи рук.
— Plié.
Похожая на коршуна Ольга смотрит на меня. Нога горит от боли. Ее наняли — по предложению Анатолия — чтобы я научилась двигаться изящнее. Я испытываю к Ольге смешанные чувства. С одной стороны, я, разумеется, ненавижу ее до дрожи. Ни один человек в жизни не причинял мне столько боли. И никому не было так сложно угодить. Но при этом я отказываюсь бросать ежедневные балетные занятия. Она хороша. Я это знаю и хочу добиться в гимнастике всего, чего смогу. Даже ценой крови и боли.
18:00. Мы подкатываем к огромному комплексу спортивной медицины, расположенному рядом с университетом. Согласно всесторонним исследованиям моих родителей, здесь работают лучшие спортивные врачи. Я никогда не слышала, чтобы чьи-то другие родители прикладывали столько усилий в поисках лучших экспертов для своих детей. Они очень стараются ради меня. Нередко я чувствую, что обязана совершить что-нибудь невероятное в ответ.
Я жду в приемной в окружении плакатов с изображениями мышц, а мама заполняет бумаги. Напротив меня сидят три высоких мускулистых парня лет по шестнадцать с какими-то ремнями на ногах. Судя по темным кругам под глазами, тренируются они не меньше меня, а то и больше. У одного на штанине чуть выше колена виднеются футуристического вида механические скобки.
— Hallo, was für Sport machst du?[9] — спрашивает он, наклоняясь вперед.
— Kunstturnen[10], — отвечаю я, польщенная вниманием таких взрослых ребят. — А вы?
— Fussball,[11] — хором отвечают они.
Мы сидим и улыбаемся друг другу. Нас объединяет то, что на тренировках мы проводим примерно столько же времени, сколько все остальные дети — в школе.
— Тебе сколько лет? — спрашивает один из них.
Я отвечаю, что восемь, и они удивленно поднимают брови. Про себя я улыбаюсь. Футболу понадобилось на восемь лет больше, чтобы привести их к врачу. Мой почти уничтожил сухожилия в запястьях в два раза быстрее. Парни явно под впечатлением.
20:00. Фрэнк выходит из кухни с двумя огромными кусками черного хлеба, между которыми зажат ломтик сыра.
— Бхаджан, давай кого-нибудь разыграем? — предлагает он.
Моим брату и сестре запрещено ходить на свидания, а любые друзья должны получить одобрение папы, так что развлекаться нам довольно сложно. Мы открываем телефонную книгу и просматриваем ее в поисках имени, которое нас бесит. Нам нужно что-нибудь манерное и высокомерное. Я набираю номер господина Манфреда фон Брокенбурга.
— Алло?
— Алло! Могу я поговорить с Кристианом? — спрашиваю я по-немецки, зажав нос.
— Здесь таких нет, вы ошиблись.
— Извините. — Я вешаю трубку.
Фрэнк выжидает пять минут, звонит и спрашивает Кристиана. К четвертому звонку старик Манфред почти сходит с ума и вопит, что не знает никого по имени Кристиан.
Мы завариваем себе чая чокаемся кружками и готовимся к последнему удару.
Дзынь-дзынь.
— Алло?
— Алло, — говорит Фрэнк по-немецки, — это Кристиан. Мне никто не звонил?
22.00. Забравшись в постель, я чувствую, как ноет каждый мускул, и выключаю свет. Осталось всего три дня до выходного.
Я пинаю грязный снег, пока мама, зажав трубку плечом, скребет телефонную карточку монеткой, чтобы добраться до кода. Мне снова приходится ждать, пока она сделает неотслеживаемый международный звонок. Так холодно, что я приплясываю на месте в своих дутых сапогах, ожидая, когда она выйдет из кабинки. Кажется, мама замерзла не меньше меня.
— Ладно, chérie[12], пошли выпьем чая.
Я приноравливаюсь к ее шагу:
— Ты дозвонилась до Нашей Подруги?
