С тех пор в своей деревне не был…
Надо же…
Мать пишет — каменные дома строят. А тогда была всего одна улица. И уже в конце этой улицы лес начинался. Лес смешанный. Все основное детство мы проводили там. И еще оврагов было много, а самые глубокие считались нашими, мальчишкиными.
Помню еще, каждую субботу ходили на могилку отца. Рано умер отец, и остались мы полусиротами. Это я сразу почувствовал — как оно быть без отца. Один сосед у нас был — нехороший мужик, челюсть полностью стальная. Не зубы, а хромированная подкова. И подумал он раз, — а дело было зимой, снег почти полностью завалил заборы, все сады стонали от снега, — будто бы я обломал ветки у его яблонь. Взял он топор и пришел к нам отношения выяснять. Оробели мы тогда с мамкой до ужаса. До сих пор спина выпрямляется, как вспомню. Мы вдвоем с мамкой, а защитников нет никого. Эх, мамка тогда и посмотрела на меня, только потом, уже в армии, дошел до меня этот взгляд — все-таки я был мужичишка. А у соседа и топор блестит, и челюсть блестит, и день, как назло, солнечный… Но все обошлось, елки-палки, слава богу… Но мать сказала тогда, держись, Димка, твердо на земле, иначе сшибут и не встанешь. Так и пронес я через всю жизнь эту, если можно так сказать, заповедь.
— А сейчас, — говорю я корреспонденту, — наверное, пора кончать всякие личные неинтересные дела. Пора бы, — говорю, — перейти к трудовым победам.
А он взял да и перевел все опять на первый вопрос. Почему, вроде того, с моей дымчатой мечтой детства, с милицией, ничего не получилось?
— Ну и память у вас, все вы помните, — сказал я корреспонденту приятные слова. — Надо же. Только вы не правы, у меня все получилось, да и как может не получиться, если я за это дело взялся серьезно. И к полковнику ходил, только он оказался не полковником, а майором. Долго так беседовали с глазу на глаз. Он еще почище ваших задавал вопросики, так что вы не переживайте. Это я опять красиво пошутил… Потом еще встречались, и выписал мне майор направление в училище. Через неделю вызов получил. Вечером ребят собрал на радостях. Гудели, как только могли. Даже магнитофон «Днепр» перестал работать, а казалось бы, такая надежная отечественная конструкция. Апробированная, между нами говоря.
А утром понес заявление на увольнение и вызов из училища приложил.
Мастер прочитал заявление, сел за свой столик, сжал виски ладонями и сказал:
— Дмитрий Афанасьевич, Борьку Сорокина на операцию сегодня ночью увезли, только сейчас жена звонила.
Я вначале удивился и пожалел Борьку, а потом до меня дошла вся трагедия. Борька — мой сменщик, и только мы вдвоем умели делать одну очень хитромудрую работу. Борька и я — два задрипанных вчерашних гепетеушника… Да и мастер тут ничем не поможет: сам второй год как из техникума, еще порядком не обнюхался. И это когда в цехе столько корифеев водилось, которые себе такие животы отрастили на всяких хитростях ремесла… Надо же… А работа была очень срочная, просто необходимая в данный момент. Мягко выражаясь, правительственный заказ…
Мастер сидит бледный-бледный, а лицо у него такое, что не хочешь, а заплачешь.
— Не имею права, — говорит, — отказывать тебе в увольнении. Наши советские законы, — говорит, — на твоей стороне. Иди к начальнику цеха да прихвати с собой пузырь валерьянки.
С глубокой грустью я смотрю на мастера, а у самого голова шурует, как электронно-вычислительная машина. Ну, приду к начальнику, а он чего? Сам же не встанет к станку?! А-а, думаю, тоска одна… И Борька еще… Не вовремя как-то…
— И чего же теперь, — говорю мастеру, — мне по десять часов пахать?
Он вначале подумал, что ослышался, а потом как подпрыгнет на табуретке.
— Слушай, — говорит, — мы можем договориться, я тебе вдвойне платить буду.
— Дурак ты, — говорю, — Степа. Меня бледность твоя сильно раздражает. Нельзя мужчине так пугаться.
Это был единственный случай, когда я мастера назвал просто по имени. Как-то запросто вышло. Словно мы друзья какие. Кстати, а вот и он. Легкий, однако, на помине. Теперь не побеседуешь. А душу мою вы, надо отметить, раскачали основательно.
— А знаете что, — говорю я корреспонденту, — приходите-ка вечером к нам, домой, я вам Наташку покажу. Работает она в соседнем цехе. Передовик! Ударник! Рационализатор! Туфли у нее, для краткого сведения, тридцать шестого размера.
СТРАТЕГИЯ
Георгий вышел из машины, до боли заломил, потягиваясь, руки за голову; покачиваясь бедрами, тряся коленями, присел и почувствовал, как со щекотной сладостью распустилась в теле острая пружина. Распустилась и пропала, и тут же прояснилась голова, вечерний воздух вошел в ноздри, пресной прохладой своей освежил гортань и заполнил легкие. И только потом уже он нашел свои окна на восьмом этаже. В спальне горел ночник.
Георгий вытащил из гнезда магнитофон, закрыл дверцы и, как всегда — это стало привычкой, посмотрел на догнивающий «Москвич» капитана дальнего плавания. Сам себя спросил Георгий: вот чего не продает, если не нужен? Сам себе и ответил: а теперь и продавать-то нечего.
На восьмой этаж он двинул своим ходом, взлетел на одном дыхании, пропуская ступени, с удовольствием ощущая, как вздрагивают от каждого движения и напрягаются крепкие мышцы. Была бы квартира на двадцатом, и туда бы взбежал играючи. И сердце так работает, что Георгий толком и не знает: есть ли оно у него. Но быть должно, потому что есть у всех.
А едва достиг он двери, она тут же бесшумно приоткрылась. Эту картинку Георгий называл так: оставили действие, но убрали звук. Заинька, выходит, нюхом чуяла его, если ни разу не созналась, что подглядывает в окно или слышит шум подъезжающей машины. Гордой была женщиной его Заинька, его верная жена, со своими маленькими чудачествами.
На кухне уже горел свет, Зоя вытирала стол. Лицо у нее было деловое и неприступное. Как будто бы не она сейчас открывала дверь.
— Добрый вечер, Заинька.
Зоя в ответ так передвинула чашки, что они стукнулись полукруглыми боками, издали костяной звук.
Георгий наскоро принял душ и появился на кухне в тяжелом кабинетном халате. А Зоя все подправляла чего-то, хотя вряд ли в том была необходимость. У нее всегда такой порядок, что когда Георгий бывал в других семьях — чужие жены казались неряхами.
— Заинька!
— Что, ки-иса? — с той же надменностью и вызовом.
— Ну, не сердись, ну, задержался.
— А мне как-то все равно, хоть бы совсем не приезжал. Мне даже лучше. Один раз переболеть, а потом будет легче.
Зоя поставила перед ним тарелку, хлеб на блюдце, нарезанный тонкими кусочками.
Георгий окинул жену внимательным взглядом. Волосы убраны под косынку, может быть, свет такой, но все же скорее всего — лицо отекло, глаза припухли, словно она только что перестала плакать. Хорошего мало, если говорить коротко. Он опустил взгляд на тонкие хлебные куски. Она помешивала, разогревая, в кастрюле борщ. В том-то и беда, что Зоя не плакала.
— Как поздно, а как хорошо ты выглядишь, — сказал Георгий, подавляя вздох. — Знаешь, гораздо лучше, чем утром.
Зоя промолчала, но дыхание ее участилось, грудь вздыматься стала веселей.
— Какая ты сегодня подобранная, как будто только с юга приехала. Мда-а… Я, между прочим, давно тебя такой красивой не видел.
— Правда?!
Зоя выронила половник, и над кастрюлей взлетели красные брызги, домашний фейерверк.
Он подошел к жене, разгладил пальцем морщинки на лбу, чуть сдвинул косынку, и упала на лоб русая прядь, уже заметно поседевшая. Как странно всегда ему видеть эту раннюю седину — Зое всего-то двадцать восемь, на семь лет он старше ее, а тьфу, тьфу, только один белый волос нашел у себя и тот выдернул.
Поправил Георгий прядь и подумал: а она еще все-таки держится, молодец баба, и красива, как была когда-то, с тонкими удлиненными чертами лица.
Он ел, а она присела рядом, и глаза ее светились нежностью.
— Начальника отвозил на дачу. Сильно как-то попросил. Я так и так, а он меня в угол. Тут, знаешь, Заинька, я понял, что такое чиновник-профессионал высокого класса. Школа — во! — Георгий поднял над тарелкой кулак. — Против такой силы пока никак. Я-то в системе совсем недавно.
— Пять лет.
— Пять лет, а что такое пять лет? А он уже в системе — сорок.
— Да, конечно, — вздохнула Зоя, и Георгий не понял: верит она этому или не верит. А тень по лицу прошла. Интересный, кстати, момент, природу которого он пока не мог разгадать: то ли в эти мгновения она пугалась каким-то своим мыслям, то ли в ее душе поднималась такая сильная ненависть к нему.
— Была сегодня у врача.
— Так, так, Заинька, а что врач?.
— Да в общем, как я и думала, анализы плохие. Кровь, Киса, плохая, вот что плохо.
— Купим гранаты. Ну, и…
— Ну, и! Аборт, что другое… Третьи роды не вынесу. Вот так, Киса.
