— Константинов! — раздался строгий голос младшего лейтенанта. — Отставить разговорчики!
— Есть отставить разговорчики, — во весь голос крикнул Константинов и с новой силой стал шаркать метлой по пыльной дорожке.
— Ну и тип, — усмехнулся Бочкарев и подошел к Константинову.
— Зачем вы изображаете из себя Швейка? — спросил он насмешливо.
— Вы мне льстите, товарищ старший лейтенант, — ответил Константинов, щелкнув каблуками кирзовых сапог. — Благодарю за сравнение.
Бочкарев ничего не ответил, поморщился и подошел к жене.
— Пошли домой, Тоня.
— Пошли, Вася.
Уже в комнате за чаем Бочкарев сказал ей.
— Тоня, я тебя очень прошу, не называй меня в присутствии солдат Васей.
Тоня удивленно посмотрела на него.
— А как прикажешь мне тебя звать — Василием Ивановичем? Или «товарищ старший лейтенант»?
— Не знаю... Но понимаешь, при солдатах это неудобно. Какой я для них Вася?
В тот же вечер, уже вымывшись в бане, Тоня понесла Константинову обещанную французскую книгу. В ленинской комнате его не было, и за ним побежал сидевший тут солдат, было слышно, как он дробно стучал по деревянному полу подковками на сапогах.
От нечего делать Тоня стала рассматривать карты, портреты, плакаты, висевшие на стенах.
Взгляд невольно остановился на злополучной картине, которую Бочкарев запретил Тоне принять в подарок от Гоберидзе. Тоня тогда сильно обиделась на мужа. Да и как не обидеться! Она спросила Гоберидзе, не может ли он нарисовать ей какой-либо пейзаж с натуры.
— Для такой красивой девушки целую Третьяковскую галерею могу нарисовать,— ответил Гоберидзе и за несколько свободных вечеров написал очень неплохую, понравившуюся Тоне акварель — вид на бушующий океан с заставы.
И вот, когда Тоня, радуясь подарку, принесла картину домой и стала выбирать место, куда ее лучше повесить, Бочкарев заявил, что, как это ни печально, картину дома он держать не может, потому что это похоже на обыкновенную взятку, что, оставь картину себе, у него не будет морального права со всей строгостью спросить с Гоберидзе, и так далее и тому подобное. Тоня даже расплакалась от огорчения, но Бочкарев оставался непреклонен, сам отнес картину в ленинскую комнату и, с трудом найдя свободное место, повесил ее.
Тоня разглядывала стенд, на котором были выписаны сведения о крае, куда она приехала жить, когда в комнату вошел Константинов.
— Добрый вечер, Антонина Кирилловна! — он улыбнулся. — Как все-таки приятно вместо «Здравия желаю!» сказать «Добрый вечер»...
— Добрый вечер, товарищ Константинов, — ответила Тоня.
— Между прочим, кроме фамилии у меня есть имя — Петр, он же Петя.
— В таком случае, добрый вечер, товарищ Петр, он же Петя.
— А вас как мама зовет — Тоней?
— Тоней. Но из этого еще ничего не следует, товарищ Петя.
— Понял вас, товарищ Покладок.
— Вы даже мою фамилию знаете! — удивилась Тоня.
— И даже год вашего рождения. Кстати, он такой же, что и у меня.
— Из этого тоже ничего не следует, товарищ Петя.
Они разговорились, и Константинов рассказал, что по настоянию отца, преподавателя математики в школе, он поступил в университет на физмат, но с первого же курса вылетел за неуспеваемость — не сдал начерталку, после чего его призвали в армию, и вот он здесь, на Береговой заставе. Камчатка, конечно, место интересное: вулканы, приливы и отливы, цунами, землетрясения, гигантские растения, крест Атласова: но знакомиться со всем этим он предпочел бы хотя бы с геологическим молотком в руках, которым бы он выстукивал землю и открывал разные подземные клады.
— А вот находясь в таком положении...
Он не докончил и с сожалением посмотрел на Тоню.
— Чего это вы? — спросила Тоня.
— Вас стало жалко... Я вот еще полтора года отбарабаню — и на материк, домой! В большой город к людям, выставкам, театрам, библиотекам! А вы? Вам тут бедовать все лучшие годы, Антонина Кирилловна, понимаете? Пропадете вы на краю земли ни за копейку!
— Ну уж как-нибудь не пропаду, — с умыслом бодро возразила Тоня.
— Значит, все бросите к чертовой бабушке и уедете, сбежите...
— Не сбегу... Вон Надежда Петровна всю жизнь тут прожила и никуда не сбежала. Ей даже нравится так жить.
— Ну что вы сравниваете себя с ней! — Константинов даже поморщился от нелепости такого сравнения. — Надежда Петровна кур завела и довольна. Щупает каждое утро. Шьет наволочки на всю нашу заставу и рада, что приносит пользу отечеству. Спросите v нее, была ли она хоть раз в филармонии? Голову даю на отсечение, что не была! Ей и наша самодеятельность нравится. Уж на что никудышная, а ей нравится.
— А кто вам мешает подготовить хороший концерт, чтобы он не только Надежде Петровне, но и вам понравился?
— Ну, знаете ли, для этого нужны и таланты, и время. А у нас — ни того, ни другого. По нулям.
— Вот вы, например, стихи пишите...
— Какие там стихи... — Константинов покачал головой. — Вирши! Однажды на гражданке я понес свои творения в «Огонек». Открываю дверь какого-то кабинета, а там в полстены плакат: «Если можешь не писать — не пиши!» И подпись: «Лев Толстой». Я, понятно, ретировался... А вы стихи любите?
— Хорошие люблю, и даже очень.
— Например, вот эти. — Константинов тихонько прочел наизусть.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Тоня тут же продолжила:
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
— Ай да молодец, Антонина Кирилловна!.. А вот это знаете?
Под насыпью, во рву некошеном
Лежит и смотрит как живая...
— Блок! Не надо дальше...
— Тогда вот это:
—Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
Тоня не дала ему докончить, продолжив:
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
— Люблю Ахматову... И Пастернака, и Блока, и Цветаеву, и Есенина...
— У вас память хорошая, — похвалил Константинов.
— Не жалуюсь... Да и вы много стихов знаете. Прочитайте еще что-нибудь. Потруднее.
Константинов немного помолчал, потом поднял на Тоню вдруг странно заблестевшие глаза.
— Ну что ж. Прочту такое, что в жизни не отгадаете, чье оно!
Все хорошо в природе. Тихий осенний свет.
Падают листья, вроде маленький эполет.
Шорохи листопада. Замер безмолвный лес.
И кучевое стадо в бледной дали небес
Читая, он исподтишка поглядывал на Тоню, которая напряженно морщила лоб и не перебивала.
То чебрецом, то прелью пахнет осенний день.
Гриб прикорнул под елью в шапочке набекрень.
Вышел, раздвинул ветви, лось, о любви трубя...
Все хорошо на свете...
Тут Константинов сделал паузу и в упор посмотрел на Тоню.
Недостает тебя!
— Ну, кто написал? — Он победоносно хмыкнул.
Тоня вдруг догадалась.
— Вы написали... Верно? — спросила она.
Константинов не ответил и лишь наклонил голову.
— Антонина Кирилловна, вас можно отвлечь от беседы? — раздался голос показавшегося в дверях Бочкарева.
Тоня вздрогнула.
— Да, да... Я иду, — она поспешно поднялась и, не попрощавшись, вышла из комнаты.
— Ты, кажется, забыла отдать солдату книгу, — насмешливо сказал Бочкарев.
— Разве? — Тоня покраснела, вернулась и положила перед Константиновым французский томик Доде.
Осень переходила в зиму. Почти каждую ночь выпадал снежок, припорашивал землю, но днем, если выглядывало солнце, таял и сбегал тощими ручейками в океан. На огороде мокла серая картофельная ботва, мелкие березовые листья уже не шуршали на ветру, а намокнув, чавкали под ногами и прилипали к сапогам. Все блекло, тускнело, в природе сглаживались контрасты; и только океан не терял своего величия, мощи и красоты, а скорее приобретал эти качества, когда в шторм с чудовищной силой налетал на скалистый берег. В такие ночи Тоня просыпалась, отдергивала оконную штору и смотрела в темноту ночи или же лежала с открытыми глазами и слушала, как дрожит их дом. Вася спал усталым сном, он просыпался только от зуммера телефона.
С наступлением холодов забот у начальника заставы прибавилось. Труднее стало охранять границу, наряды в шторм ходили не по берегу, а верхом по тропе, то карабкаясь на гору, то скатываясь в узкий распадок. Раскачивалась на ветру наблюдательная вышка, дрожала бинокулярная труба, и вместе с ней ходил ходуном горизонт.
Усложнился быт: надо было топить печи, задавать корм лошадям, которые летом паслись на лугу, а теперь стояли в конюшне и грызли деревянные стойла длинными желтыми зубами. Труднее стало стирать и сушить белье, возить воду из родника: колодца на заставе так и не смогли выкопать — после метрового слоя земли начиналась скала.
Все хозяйственные заботы лежали на плечах Стародубцева. Бочкарев видел, как трудно приходится старшине, и старался хоть чем-либо помочь ему. Старшина помощь принимал неохотно, повторяя, что на заставе у каждого свои строго разграниченные обязанности, рассчитанные на то, чтобы каждый выполнял их самостоятельно.
