К обычным заботам, связанным с пограничной службой, у Бочкарева прибавились личные заботы. Из соломенного вдовца он превратился в семейного человека. Это и помогало ему скрашивать тяготы пограничной службы и в то же время усложняло его жизнь, тревожило и заставляло порой нервничать, переживать. Он видел, что Тоня не привыкает к новому для нее быту, а с каждым днем все более тяготится им. По крайней мере, ему так казалось.
Он выбрал время и, дождавшись, когда Надежда Петровна осталась одна, зашел к ней посоветоваться.
— Ну что мне тебе сказать, Василий Иванович, — промолвила Стародубцева. — Время теперь другое, да и Тоня твоя другая, Не такая, как я 6 ее годы была. Мы-то с Иваном, поди, жизни настоящей не видели, нам и застава раем казалась. Мебелишка казенная получше, чем из царского дворца, на наш вкус выглядела. А твоей, видишь ли, полировку подавай. Букетик из трех цветочков; из четырех, видишь ли, некрасиво. Или вот мои рукоделия... — Надежда Петровна окинула любовным взглядом завешанные вышивками стены, — тоже не по нутру ей. Твоей Тоне натуральные картины подавай, или какие-то... эстампы... слово-то не выговоришь натощак...
— Чем же мне занять ее, Надежда Петровна? Что придумать? — спросил Бочкарев.
Стародубцева ответила не сразу.
— Может, в строгости ее подержать, Василь Иванович. А ты вот с этим Константиновым Петькой заниматься ей шурами-мурами разрешил.
— Да не шурами-мурами, а французским языком она занимается, — перебил Бочкарев. — Урок она ему дает, понимаете? Тоня — учительница, ей практика нужна.
— Все одно, и на уроке шуры-муры можно устроить. Практики тут особой не надо.
— Так что же прикажете делать? Домострой завести? Или, как советовал кто-то, входя к женщине, не забывать плетку.
— Ну, плетки не надо, тут и прутика хватит, — добродушно заметила Стародубцева. — По одному месту. Любя.
— Вас Иван Иванович в строгости держал? Употреблял прутик?
— А за что? В мои молодые годы я не французским с солдатами занималась, а белье им стирала да огород заставский полола. Коров доила. Сено косила. Намаешься за день так, что думаешь, как бы скорей голову до подушки донести. А дома свои заботы ждут. Малых двое да и за Иваном приглядеть надо. Тут не до шуров-муров было... А твоя Тонечка к корове хоть раз подошла? Картошку помогла копать? Букетики все собирала да листья кленовые утюгом гладила, чтоб зимой красовались. Белоручкой ее мать вырастила. Ты вот целый день и ночь на ногах...
— У меня служба такая, Надежда Петровна.
— Я и говорю, что беспокойная у тебя служба.
А коль так, надо, чтоб Тоня в тебя всю душу вкладывала. И самой малой лаской ни с кем не делилась.
Бочкарев нахмурился.
— А вы считаете, что она делится с кем-то лаской? — спросил он. — У вас есть к этому основания?
— Да бог с гобой, Василь Иванович. И в мыслях такого нету. Однако приглядывать за молодой женой никогда не помешает. Кругом хлопцы. Как на подбор. Холостые-неженатые. А она одна на всю заставу. Понимаешь?
— Я, Надежда Петровна, верю Тоне.
— И правильно делаешь. Без этого какая жизнь у вас будет... Вот и мой тоже в меня верит.
Бочкарев чуть было не рассмеялся, настолько нелепой показалась вера старшины в эту пожилую женщину, мысль, что кто-либо может влюбиться в нее. «А ведь в городе, — подумал он, — женщина ее возраста носит брючный костюм, делает завивку и регулярно посещает косметический кабинет. Эх, Надежда Петровна... — он бросил взгляд на ее распухшие пальцы, расплывшееся лицо, иссеченное глубокими морщинами. — Чего доброго, и Тоня со временем такой станет.
Но пока Тоня была юна, мила своей непосредственностью; на ее лице не было даже намека на морщины, они появлялись у глаз только тогда, когда она громко и долго хохотала.
Разговор с Надеждой Петровной не успокоил, а напротив, растревожил Бочкарева. Раза два он слышал, как Тоня занималась с Константиновым. Ему было стыдно самому себе признаться в том, что он нарочно открыл дверь канцелярии, чтобы было лучше разобрать, о чем в ленинской комнате ведет разговор его жена. Бочкарев с удивлением отметил, что с Константиновым Тоня разговаривала совсем иначе, чем с ним — свободно, легко, с живой заинтересованностью, даже употребляла другие слова, между тем как в разговоре с ним, Бочкаревым, она избегала этих слов, очевидно считая, что он их не поймет. Он и действительно о значении некоторых слов только догадывался, не зная точного их значения, а во французском и вовсе ничего не смыслил. В школе проходили немецкий, в училище — английский, но почему-то считали язык второстепенным предметом, и он, выйдя офицером, сразу же забыл то немногое, что знал.
Впрочем, Тоня старалась не выделять Константинова среди других солдат. Как-то при муже она упрекнула радиста Перепелицу за то, что тот не читал «Записки из мертвого дома» Достоевского.
— Как же так, Перепелица! Это же классика!
Дома Бочкарев признался Тоне, что он тоже не читал «Записки из мертвого дома».
— Какой ужас! — Тоня всплеснула руками. — У вас в библиотеке есть эта книга? — спросила она строго, хотя прекрасно знала, что там есть только «Преступление и наказание».
— По-моему, нету...
— «По-моему!» — передразнила она мужа. — Значит, надо выписать. Я пошлю радиограмму в институт и обращусь ко всем преподавателям и студентам, пусть они соберут и вышлют на заставу библиотеку. Дай мне, пожалуйста, листок бумаги.
— Вот видишь, ты уже находишь себе занятие... Практика во французском языке, — он усмехнулся. — Забота о заставской библиотеке...
— А ты бы хотел, чтобы я не находила себе места от скуки? Да? Или занималась только тем, что готовила тебе обеды и ждала до вечера, до ночи, когда ты придешь поесть?
Он вздохнул, стараясь, чтобы она не заметила.
— Прости меня, Тонечка. Я не хотел тебя обидеть.
Тоня понимала, что порой бывает резка с мужем, и ей это было неприятно. Она понимала также, что Вася не виноват, если не приходит вовремя на обед или не выполняет тех обещаний, которые дает совершенно искренне. Как на грех, в нужный день и час на ее Васю наваливаются какие-то непредвиденные заботы, и все, о чем договаривались, летит кувырком. В такие минуты ей было жалко мужа. Она видела, что он разрывается между службой и домом и изо всех сил старается скрасить ей жизнь, и не его вина, что это не всегда получается.
Опять же ее занятия с Константиновым, они тоже заставляют Васю переживать, даже ревновать ее к этому бедовому солдату, который явно оказывает ей свое излишне повышенное внимание. Не далее как вчера утром, дежуря на кухне, он вдруг принес Тоне вязанку сухих дров, сопроводив свой неожиданный визит хрестоматийными стихами.
—Я пришел к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало...
Тоня немного растерялась и попросила, чтобы он никогда больше этого не делал. Тут как на грех на дворе показался Бочкарев и, конечно, увидел, как из его квартиры выходил Константинов, хотел было остановить солдата, расспросить, но, круто повернувшись, возвратился в канцелярию.
«Глупо все это», — подумал Бочкарев и болезненно поморщился.
На заставе уже давно поджидали корабль, который должен был привезти на зиму продукты, почту, уголь; много раз запрашивали отряд — когда же? Но оттуда всякий раз отвечали, что надо ждать, так как в первую очередь обслу живают дальние заставы. «Дальние», — повторила Тоня, услышав об этом от мужа. Выходит, что их застава не такая уж дальняя, что есть другие, еще более затерянные, которые еще дальше от людей, от города, от оставленного на материке удивительного и заманчивого мира, прелести которого Тоня узнала, лишь покинув его.
Потом был тайфун «Мэри», и корабль вообще отстаивался в каком-то порту.
Вместе со всеми Тоня с нетерпением ждала корабль, все-таки развлечение, да что там развлечение — событие в жизни! — спрашивала у радиста, нет ли чего нового на этот счет, но Перепелица неизменно отвечал, что нету. И вот сегодня, встретив Тоню ка деревянных мостках, проложенных между офицерским домом и казармой, не ожидая вопроса, первый объявил ей приятную новость: завтра ожидается корабль.
— Хотя бы шторма не было, — озабоченно сказал старшина.
— А если шторм, корабль не придет?
— Придет, но далеко на рейде разгружать придется, Антонина Кирилловна. А это худо, ой как худо!
Весь день Тоня прислушивалась к сводке погоды, которую передавало «Камчатское метео»: ветер северо- западный, пять-шесть баллов, высота волны от одного до трех метров...
— Вася, при высота волны в три метра можно разгружать корабль? — спросила она у мужа.
— Можно, Тонечка, — Бочкарев улыбнулся. — Не будет завтра шторма. Я, как заправский моряк, чувствую голос океана.
Корабль показался на рассвете. Застава поддерживала с ним связь, и дежурный в нужное время разбудил Бочкарева. Тоня уже не спала, она стояла у окна и смотрела на океан, на приближающееся судно под сине-зеленым флагом пограничного флота. На дворе был легкий морозец, привычно шумел океан, но волны были невысоки, пологи, и корабль остановился метрах в десяти от берега. Тоня видела, как спустили шлюпку, как по штормтрапу сошли в нее матросы с офицером во главе, дружно взмахнули длинными веслами, и через минуту шлюпка, шаркнув днищем о черный песок, достигла берега.
