достаточно хорошей матерью, о которой говорит Винникотт, – заботящейся обо всем, но в то же время оставляющей место для того, чтобы ребенок мог желать чего-то еще, независимо от нее. «Письмо – это часть меня, которая отобрана у матери», замечает Барт в своем дневнике 22 января 1980 года[1121]. Эта эмансипация свободна и хороша, поскольку не вызывает чувства вины. Сын уверен в ее любви, в своей любви к ней, даже в снах эта любовь выдерживает проверку: «Снова сон о мам. Она говорила мне – какая жестокость! – что я ее не люблю. Но я остался совершенно спокоен, так как хорошо знал, что это неправда»[1122]. Запись об этом сне помогает понять форму любви: это спокойная, всеохватывающая любовь, лишенная собственнического чувства.
Со смертью Анриетты Барт желание писать получает более четкое обоснование: писать нужно, чтобы продлить ее жизнь, чтобы она осталась в памяти. Одержимость необходимостью оставить ей памятник проходит через все его записи этого периода; речь идет не столько о долговечном памятнике, сколько об акте благодарности. В отношении себя Барт не беспокоится о том, останется от него что-то потомкам или нет, однако ему «невыносима мысль, что то же самое будет с мам. (возможно потому, что она ничего не писала и память о ней полностью зависит от меня)»[1123]. Складывается эквивалентность между матерью и литературой: благородство и той и другой стоит того, чтобы посвятить им жизнь. Два последних года для Барта – годы, когда письмо становится обетом в религиозном смысле этого слова: обязательством, обещанием, интенсивным желанием (по-видимому, последним фантазмом) создать произведение, которое стало бы памятником.
Глава 18
Vita Nova
15 апреля 1978 года
Через несколько месяцев после смерти матери Барт, как только завершил свой курс в Коллеж де Франс, отправляется в Марокко, в Касабланку, к Алену Беншайя. Это его второе пребывание там с начала 1978 года. В феврале он вел семинар о чтении в университете Рабата и в университете Феса. В апреле приехал на каникулы в компании друзей. В субботу 15 апреля стояла хорошая погода, они решили все вместе пойти в «Каскад», ресторан в долине по дороге в Рабат, между Тит-Меллилем и Айн-Харруда, отправившись туда на двух автомобилях. Место очаровательное, мсье и мадам Манфренни оказывают теплый прием, водопад падает в небольшое озеро, но Барт чувствует ту же скуку, которую испытывает со времени своего траура и которая мешает ему наслаждаться настоящим. По возвращении, сидя в одиночестве в квартире своего друга, он печален и безутешен. Именно тогда к нему приходит идея «литературного обращения»: «Мне в голову пришли два этих странных слова: войти в литературу, в письмо; писать, как я никогда не писал: и заниматься только этим»[1124]. В этом наброске ретроспективного рассказа перед аудиторией Коллеж де Франс он кое-что недоговаривает. Озарение, которое Барт сравнивает с озарением, пережитым прустовским рассказчиком в конце «Обретенного времени», связано не только с желанием писать или литературой как тотальным горизонтом существования. Оно происходит из встречи будущего произведения с содержанием: роман, который предстоит написать, должен соответствовать абсолюту материнской любви. Именно так он его видит – как акт любви, претворяемый в памятник. В заметках о матери, составляющих «Дневник траура», Барт много писал о природе этой доброжелательности, этой бесконечной доброты. Он поражается ей всякий раз, когда вспоминает последние слова матери, обращенные к нему: «Мой Ролан, мой Ролан, тебе неудобно сидеть». В сокращенной форме «Мой Р., мой Р.» это воспоминание – «абстрактный и инфернальный очаг боли» – трижды появляется в «Дневнике траура». Каждый раз охватывающая Барта печаль отсылает к той форме любви, которая называется жалостью и о которой он хочет написать книгу. Однажды он услышал, как кто-то говорит о «моем романе», и тут же связал этот квазиомофон с «моим Роланом», навсегда соединив последние слова матери с тем, что отныне удерживает его в жизни – с романом. «Я пишу свой курс, и в связи с этим мне приходит в голову идея написать Мой Роман. Тогда с болью, разрывающей сердце, я вспоминаю о последних словах мамы: Мой Ролан! Мой Ролан! Мне хочется плакать». И в скобках Барт добавляет: «Скорее всего, мне будет плохо, если я не напишу чего-нибудь в связи с ней (Фото или что-то еще)»[1125].
Какими документами мы располагаем, чтобы определить природу и цель этого проекта, которым Барт так активно занимался два последних года своей жизни? Опубликованные элементы появляются в последнем курсе в Коллеж де Франс «Подготовка романа» и в записях планов, которые Барт строит летом 1979 года, представленных в приложении к «Полному собранию сочинений». Но гораздо важнее неизданные архивы. Прежде всего, есть 1064 карточки, названные «Большой картотекой»: известно, что он хотел включить их в свое произведение. В планах он называет карточки «фрагментами», регулярно занимается их классификацией, делая разные подборки, чтобы включить их в композицию. Он индексирует их по темам: гомосексуальность, траур, музыка, праздность… Некоторые из карточек – размышления о произведении, которым он в данный момент занимается. Они имеют обозначение VN, то есть Vita Nova: «Под „романом“ я понимаю монументальное произведение, сумму, даже роман (!) в духе „П[оисков] У[траченного] В[ремени]“ или „В[ойны] & М[ира]“, не произведение малых жанров (хотя малое и может относиться к взрослому жанру, см. Борхеса): одновременно космогонию, произведение-инициацию, кладезь мудрости»[1126]. Затем есть неизданные дневники 1974 и 1977 годов, оба написанные в Юрте, несколько путевых дневников (кроме тех, которые использовались в «Происшествиях»; Барт составлял их с 1969 года и регулярно давал читать друзьям с вопросом, нужно ли их публиковать[1127]). Если «Происшествия» были готовой к публикации книгой, то с другими посмертно изданными сочинениями дело обстояло иначе, например, с «Парижскими вечерами» или «Дневником траура», которым, вполне возможно, нашлось бы место в Vita Nova. Барт рассказывает, что Соллерс, впечатленный рассказом о «жалком провале» одного из парижских вечеров, который Барт описал в тексте «В раздумье», вышедшем в Tel Quel весной 1979 года, посоветовал ему продолжить и рассказать о своих ночных блужданиях, о том, чем он занимается и что с ним случается, вечер за вечером. «24 августа 1979. Письмо Соллерса, в котором он хвалит отрывок из дневника („В раздумье“). Что если бы я попытался так рассказать о моих вечерах? В „утонченной“ плоской манере, не акцентируя смысла? Не проявилась ли бы в этом случае истинная картина эпохи?». Барт в тот же день садится за
