увидела в Джеке нечто такое, что ей ох как не понравилось. Что бы это ни было, ей потребовалось десять дублей, чтобы совладать с эмоциями; да и Джек не сразу пришел в себя.
– Что, что ты увидела? – допытывался он потом.
– Не знаю, Джек, – сказала она, – просто от тебя у меня вдруг мороз по коже пошел.
Ну, мороз не мороз, а последний дубль пошел в фильм и произвел фурор. Какую ретроспективу Джека Бернса ни возьми, во всех будет этот кадр – он и Джессика в зеркале. Он прижимает к себе платье и говорит:
– Боже мой, готов поклясться – на тебе это выглядит шикарно.
А она стоит на пороге ванной, улыбается, как самая счастливая женщина на свете. Уж такая у нее улыбка – сразу в нее влюбляешься, по уши, навсегда. Но Джек всякий раз, когда смотрел этот эпизод, нервно поеживался – он так и не забыл ее первый взгляд, тот первый дубль. Джессика тогда вовсе не улыбалась, и это была никакая не игра.
В такие моменты Джек особенно остро чувствовал себя чужим. Когда ты знаешь, что наводишь на людей ужас, научаешься вести себя осторожно. Эмма говорила про «нуаровый» ореол Джека; верно, продать его было легко, но признайтесь, понравится вам на самом деле человек с таким ореолом?
Джек был королем крупных планов, его лицо внушало страх посильнее гримасы Тосиро Мифуне. Он не видел своего лица – лишь реакцию, которую оно вызывало у окружающих. Что это за выражение? Там что-то сексуальное, пробуждающее одновременно страсть и страх? Точно так. Есть в нем угроза, как в лицах актеров «черных фильмов» сороковых годов? Еще бы, более того – угроза неотвратимая.
– Твой взгляд – он просто непредсказуемый, вот и весь секрет, конфетка моя, – говорила Эмма.
– Но это же просто игра, – отвечал Джек.
Я просто держу своего единственного зрителя в напряжении, думал он.
– Нет, это не игра. Это ты сам – непредсказуемый, наводящий страх. Поэтому тебя и боятся.
– Я не страшный, меня никто не боится! – настаивал Джек; он-то считал, что Эмма страшная.
Он хорошо запомнил, где ему Эмма впервые сказала, что он страшный. Они ехали по бульвару Сансет на серебристой «ауди», Джек за рулем, мимо отеля «Шато-Мармон», где умер Джон Белуши. Джек все пытался понять, чем он так напугал Джессику Ли.
– Наверное, платье было какое-то не такое, – сказал он Эмме. – Хотел бы я поскорее это забыть.
– Черт, как же меня достал этот бар в «Шато-Мармон», – только и ответила Эмма.
Джек был знаменитостью, поэтому в означенный бар его пускали всегда. Там было людно и шумно, нечто вроде сцены, – а потому туда стекались девицы с накладными грудями и агенты в поисках юных талантов; очень модное место, полно молодежи. Перед дверьми обычно толпилось человек тридцать, их не пускали; однажды в этой группе Джек и Эмма заприметили Лоуренса. Эмма отвернулась, но Ларри схватил Джека за руку:
– Ты сегодня не девица, а просто мужик? Какое разочарование для твоих фанатов!
Эмма с размаху съездила ему коленом по яйцам, а затем они с Джеком зашли внутрь. Лоуренс валялся на земле в позе то ли эмбриона, то ли роженицы, колени подтянуты прямо под подбородок, – правда, родить ничего не мог. Джек помнил, что подумал в тот момент: если бы это я дал ему по яйцам, вызвали бы полицию, а Эмме все с рук, то есть с ног, сходит. Вот поэтому-то он и думал, что это Эмма страшная, а не он.
Отель «Шато-Мармон» – другое дело; Джек изредка заходил в вестибюль отеля, чтобы побыть в толпе. Там назначали встречи актеры, и Джек среди них; на самом деле вестибюль тоже служил баром.
Но чаще он назначал свидания в баре отеля «Времена года» в Беверли-Хиллз. Именно там, считал он, встречаются самые изысканные люди в Голливуде. Он был убежден, что однажды весь отель населят призраки знаменитостей – тех, чьи встречи окончились неудачно. Для Джека же отель был единственным местом в Лос-Анджелесе, где он чувствовал себя как дома, своим среди своих.
В остальном же он, как и Эмма, чувствовал себя аутсайдером, чужаком. И он, и Эмма были знамениты своей «некрутостью», «немодностью». Штаты – не их страна, Лос-Анджелес – не их город. Правда, они, конечно, уже и не канадцы и Торонто – тоже им не дом.
Реддинг – вот оно, первое и последнее место, где Джек был полностью своим. Каким-то шестым чувством и Эмма, и он догадывались, что никогда не станут своими в Лос-Анджелесе. Знаменитыми они сделались, кто бы спорил, да только дело не в этом: статус звезды – это блеск для непосвященных. Они легко могли бы переехать с Энтрады в район попрестижнее, но Джек все больше и больше соглашался с Эммой, которая твердо решила оставаться чужой. Для них Лос-Анджелес – офис, работа, не более, а кто они такие на самом деле, никого не касается.
В этой работе был один важный компонент – ты постоянно должен быть у всех на виду. Во всяком случае, в работе Джека – Эмме-то плевать, кто ее видит, а кто не видит.
В известном смысле они были как боги – Эмма и Джек, двое «немодных» канадцев в Городе ангелов. Как боги, они держались от людей на расстоянии. Они и сами себя видели не очень отчетливо; как принято в кинобизнесе, они судили о своей игре по тому, как их принимали. Но в глубине души Джек знал, что Дональд, тот метрдотель из «Стэнса», был прав, он видел его насквозь и верно назвал «деревенщиной». Да, теперь он гражданин США, законный житель Санта-Моники, штат Калифорния, но на самом деле он не жил нигде – он просто ждал, ждал своего часа. Это он неплохо умел – отлично натренировался с Клаудией.
Конечно, Джек греб деньги лопатой. Но он понимал – жизнь на этом не кончается, его ждет что-то еще, что-то другое.
Джек снова оказался в Торонто, как обычно, против своей
