отстала, пошла на опушку. Вроде понравилось ей, как ловко сын умеет косить, но на другой день запретила брать литовку. Вот, сундук, сорок грехов, какая нравная!
Теперь сам Степан чуть свет вскакивает и отправляется косить. А мог бы парень делать. И удовольствие, и польза. Ведь Сергей в письмах наказывал: Алика к работе приучай, не балуй. А как он теперь станет приучать, коли мать против?
Алик сам себе много подпортил. Когда за столом сидели, не только о Волге рассказал, но то ли придумал, то ли правду выложил — тонул будто бы в омуте. Судорогой ноги свело, еле выплыл. Может, похвалиться хотел.
Веля в слезы. Обняла Алика, прижала к себе.
— Никуда-никуда ты, дорогой, от мамочки своей не пойдешь. Никуда!
Алик хотел вырваться, но не тут-то было. Мать держала его, и крепко, даже не утрешься. Ольга кивала на сноху и говорила Степану:
— Вот как любить-то надо, а ты косу…
Уж Ольга знает, как его подъесть, Степан кашлянул в кулак, пошел курить на крыльцо.
На другой день собралась деревня шумливым табором в пойменные отъезжие луга. Там травы, слышно, было немало! И жизнь там! Спать будут в шалашах, вечером станут ловить рыбу, варить уху на костре.
У Алика глаза так и лучились, когда Вовка Макин нашептывал ему о том, как там привольно они заживут. Алик долго умолял мать, ревел горючими слезами, упрашивал отпустить, но Веля уперлась:
— Я хочу своего сына видеть живым. А там косы, тракторы. Ты же в омуте чуть не утонул, — ей, наверное, уже представлялось, как сын будет искромсан косами, сбит трактором. — Не поедешь! Это последнее мое слово.
Алик кидался от матери к деду, от него к бабе Ольге.
— Ну, пустите, ну, дедушка, скажи ей, раз она ничего не понимает.
— Я бы тоже договорился в лугах работать, — сказал Степан в надежде, что сноха сговорится.
Не тут-то было.
— Это мой сын. Никуда!
Опять отправился Степан курить на крылечко, потому что заплакал внук навзрыд. А слезы тяжело видеть, пусть и детские. Да и Велины слова слушать невтерпеж: вдруг какое выражение выскочит у него. Курение — уважительная причина. А у Ольги такой причины не было, она все выслушивала.
— Ты тут, Алик, стал грубый. Мамочку даже не поцелуешь. Побудешь со мной. Мы хорошо с тобой позагораем.
— Не хочу я загорать. Я к Волге хочу! — сквозь слезы кричал Алик. — Ничего со мной не будет. Ведь дедушка поедет.
— Нет, Аличек, плачь не плачь, не отпущу, — стояла на своем сноха.
Как только она приехала, сразу сказала, что хочет быть обязательно «шоколадненькой».
— Чтоб думали все, что я с юга приехала, а не от вас.
И вот теперь каждый день она переходила с Аликом вброд реку возле сидящего на суше парома. На противоположном песчаном берегу росли лопухи мать-и-мачехи, то глянцевито зеленевшие, то вдруг становившиеся белесыми. Ветер показывал их изнанку.
Большое Велино тело недвижно лежало на подстилке, терпеливо собирая загарные лучи. Алик то сидел, обхватив колени, то ловил майкой мальков у берега, то на четвереньках козликом подбегал к матери, бодал ее лбом в бок. Тогда начиналась короткая возня. Мать его валила на песок, заставляла загорать лежа. А больше, видимо, Алик скучал: бродил, загребая худыми ногами песок.
Ольга одно время носила им туда обед. Но это уж было чистое баловство. Степан такого не одобрял.
Однажды вечером, когда Степан около мастерских разбирал коробку передач, одна за другой вбежали во двор Веля и Ольга. Обе в слезах.
— Алик, Алик пропал, — сказала Ольга, потому что Веля без ума повторяла одно и то же:
— Я так и знала, я так и знала. Он мог утонуть, он мог утонуть.
И тут Степан впервые не стал считаться со снохой.
— А ну, помолчи! — зло оборвал он ее.
Тогда к ней вернулся разум.
— Я… я уснула на берегу, а проснулась, его нет. Понимаете, нет! Он утонул. Он утонул… — И опять запричитала.
Тут только Степан заметил, что Веля в одном лифчике и юбке. Кофту держит в руках. Наверное, так и бежала по всей деревне.
— Давай-ко, одевайся, — оборвал он ее, вдруг вспомнив, что видел сегодня в Лубяне Вовку Макина, который приезжал с сенокоса на Волге. Определенно Алик удрал с ним. Поэтому и оборвал он решительно сноху, чтоб привести ее в чувство.
Сбегал Степан к Макиным, отлегло от сердца. Так и есть, провожала их Егорова мелюзга на телеге. В луга уехали Алик с Вовкой.
Тут Веля показала себя:
— Сейчас же едем за ним!
Степан упирался. Пусть бы парень переночевал в шалаше. Но не тут-то было.
— Едем, едем, едем, — одно и то же повторяла сноха.
Ничего не оставалось Степану, как гнать свои трактор «Беларусь» за пятнадцать километров в луга.
Приехали под вечер. На берегу реки горят костры, пахнет дымом, свежей ухой. Вон и ребятишки, купают лошадей. Алик со своей Волгой резвится, бултыхается. Веля, как увидела сына, руки заломила, запричитала:
— Аличек, милый, ты живой! Дорогой мой мальчик! Иди сюда.
Алик нехотя слез с лошади, насупясь, подошел к матери.
— Я думала, ты утонул. Ой-ой, ты живой, мой милый! — И заревела.
— Не утонул, — скривился Алик, — Волгу я купаю.
Веля обнимала его, гладила по голове, целовала.
Алик стеснялся материных ласк и слез. Вырывался, чтоб спастись от ее обнимок.
— Ну, погоди, мам, ну, я Волгу покупаю.
Ему, видно, было не по себе, что мать целует его у всех на виду. И Макин Вовка, не больно привычный к этакому, таращит свои желтоватые, как у отца, охальные глаза.
— Никаких купаний! — взбеленилась Веля. — Поедем сейчас же, Алик! Хватит, я натерпелась.
— Ну дай парню лошадь-то докупать, — вступился за внука Степан. И напрасно. Веля ударилась в слезы:
— Вы все хотите, чтоб у меня был инфаркт. Я и так на валерьянке живу.
Степан отмахнулся: делай как знаешь.
Его звали к костру. Егор Макин заманивал, показывая двумя пальцами, чего полагается к ухе, но пришлось отказаться. Упреков от снохи не оберешься. Взглянул только: хорошо устроились, шалаши просторные. Вон уже три стожка выросло.
Наконец Веля заполучила Алика.
Ехал он в Лубяну насупленный. Глядел в окошко и не отвечал на материны вопросы, ничего не говорил, когда она, утешая его, рассказывала, что отец обещал ему купить какой-то желанный радиоприемник. Понимал внук: все это, чтоб забыл он про луга, про свою Волгу.
А будь Степанова воля, позволил бы он побыть внуку ночь-другую в шалаше. Но ничего не поделаешь: мать есть мать. Дедово слово тут десятое.
Дома
