не съездила.
— Чо ты все шныряешь, как шпиён?
Он лоб потер, обрадовался, прошла у жены злость. И у него душа встала на место.
Перед самым Ольгиным отъездом прикатила из города Даша. Весь вечер они тайно от него о чем-то перешептывались, потом бегали по избе с головами, замотанными полотенцами. Глаза хитро да весело поблескивают. Видно, против него чего-то замыслили.
А поутру невиданное он увидел. Жену свою не узнал: волосы у нее стали, как в молодости, без сединочки, и немного даже срыжа. Степан посмотрел и плюнул: даже старухи ныне свихнулись, сходить начали с ума, стареть не желают, красят свои сивые косники под молодую черноту и рыжину. И его Ольга рехнулась. Степан еще раз сплюнул и хлопнул себя по коленям от удивления. А Ольга бровью не повела и будто Степана не видела, взадор ему:
— Там я, Даш, перед маёрами покрасуюсь, а может, и полковник какой на меня поглядит.
— Генерал, не иначе, поглядит, — с досадой сказал Степан. Что-то эта перекраска была ему не по нутру.
Прогромыхал к дому автофургон с проступающими через брезент железными ребрами. Из кабины выскочил бригадир Афонька Манухин, помог чемодан и сумку погрузить, будто Степан не мог на «Беларуси» отвезти. Конечно, на машине лучше, все сразу поместятся, не по себе было Степану оттого, что Афоня Манухин их повезет.
Пропала у Степана к бригадиру былая доброта. И не за что к нему добрым-то быть. Бессовестный он человек! Женатый, дети есть, а за Дашкой волочится. И эта-то загниголовая. Нет чтоб сразу от ворот поворот, так толкует: разве не может быть дружбы? Тьфу, не смотрел бы. Молча полез Степан в кузов. А Даша улыбалась. Ольга тоже весело поглядывала, хотя радоваться нечему было. Обе нарядные, смешливые. Не подумаешь, что мать и дочь: старшая да младшая сестры — и только. Это он вот сивый от седины. Пока умом не тронулся, не красится. Степан отвернулся от них, смотрел, как вихрится за машиной поземка, как уменьшается и тает в белесой дали Лубяна. Кручина на него напала, будто сам он уезжал.
На станции, пока ждали поезд, что-то защемило у Степана в груди. Может, от «посошка», а может, оттого, что понял: теперь долго с Ольгой не увидится, ладошкой вытер глаза.
— Ты там смотри, это самое, мало ли, — сказал он.
Дашка загниголовая захохотала.
— Ты что это, пап? А?
А Ольга опять по-модному головой покачала. Все ему взадор.
— Пошто-то расквасился ты у меня, Степа? Вовсе дыроватой стал. Гли-ко, уж не ревешь ли? Мужик большой, как не стыдно.
Он отвернулся, высморкался и уже потвердевшим голосом сказал:
— Может, Алика-то отпустят, привози тогда. Пускай у нас поживет.
А потом с Ольги вся модность соскочила. К вагону заторопились, всего-навсего две минутки осталось. На ходу наставляла Степана, чтоб поросенка кормил сытенько. Коли сам пол не сумеет вымыть, дак позвал бы Раиску или Нинку. Раиске она наказала, чтоб следила за ним. Да чтоб к бутылке-то часто не прикладывался, ругаться-то теперь некому станет.
Степан успокаивал ее:
— Да чо я, махонькой але чо?
Прощальные слезы утирала Ольга уже в вагоне.
Вернувшись домой, Степан вроде даже с облегчением вздохнул. Неплохо, пожалуй, одному. Без опаски допил вино, поел, посуду вымыл. Ничего, и соломенным вдовцом проживет без нужды. Лег спать. Скорехонько и легко уснул.
А часа в три пробудился, и хоть глаз коли — не спится. Чего только в голову не полезло.
Ни с того ни с сего вспомнилось, как ухаживал за Ольгой. Давным-давно это было, задолго до войны, наверное, в тридцать шестом, а ясно все представилось. Нет, наверное, в тридцать пятом, а каждая мелочь вспомнилась.
Когда идут в рост травы, полон видений сон. У Степана все то лето было вроде сновидения. Крадучись пробирался он домой под утро, боясь задеть ведро или уронить коромысло в сенях, прихватывал час-полтора торопливого отдыха. Казалось, только закрыл глаза, а уже над ухом голос матери:
— Степанко, вставай-ко. У Андрея-то Дюпина уж трактор шумит.
Андрюха Дюпин был аккуратнее его, раньше на работу приходил.
— Эт-то где ты пропадаешь? — спрашивал сердито отец, держась за желудок: язва к тому времени вовсе извела его.
— Трактор, — врал Степан. И ведь так же ему Даша говорила, когда в Лубяне жила и когда началась у нее эта самая дружба с Афоней Манухиным.
— Мотри, парень, не к худу ли забегал? — предупреждал его отец. И он дочери говорил почти так же. Видно, в этом отцы и матери во всем одинаковы.
«Эх, Дашка, Дашка, навязался этот Афоня…»
Степан вздыхал, рука тянулась к вытершемуся портсигару. Курил, ложился опять в постель, а сон к нему не шел. Мешал то ли тягучий скрип старого тополя, то ли тоненько посвистывающий в трубе ветер. При Ольге ничего такого он не замечал. А тут каждый шорох и скрип слышит.
Степан стоял босиком на студеном полу, не чувствуя холода, глядел в окошко: снегу сколь намело, планки забора торчат из сугроба, как зубья поперечной пилы.
Ох, Даша, Даша!
Когда поезд увез Ольгу, спросил Степан дочь, как у нее идет в городе жизнь.
— Работаю, пап. Новый троллейбус дали. Тройные двери. Приезжай, покатаю.
Вроде говорили ладом, но замечал Степан, что нет-нет да взглянет Даша в сторону. Конечно, его, Афоньку Манухина, поджидает. И хоть сердит был Степан и на Манухина, и на Дашу, сказал, что ее городскую электричку ждать не станет: поросенка да телушку кормить надо. И потому, что не отговаривала его дочь, понял: обязательно встретит Манухина, который бродит где-нибудь около.
И опять поднялась в груди тревога.
— Мотри, Дашка, — предостерег он.
— Что «смотри»? — откликнулась та, будто не понимала.
— А то смотри… Семья у него. Да и тебе…
— Опять ты, пап, про старое. Иди уж. — И поцеловала в щеку. Видно, за то, чтоб не обижался. Получалось, будто она его гонит.
О дочери Степан думать боялся. Страшновато было ему за нее. Доброго от этой ее любви с Афонькой Манухиным он ничего не ждал.
Надо было спать, а по ночам сон покидал Степана. Лучше и безопаснее было думать о своей молодости. Тут все прошлое. Но вдруг и за Ольгу он почувствовал тревогу.
Началось это после того, как навестили его Раиска и Егор.
Пришлось Степану раскошеливаться, добывать бутылку. Как же, в гости сам Макин пришел, хотя за час до этого виделись они с ним в мастерских и никакой радости от встречи не почувствовали.
Раиска сразу взялась перемывать посуду да за заборкой, у печи, убирать мусор.
— Ой,
