дом, где они смогут жить вместе. Хороший ли он человек? Нет. Это он точно знал. Он совершил много такого, в чем следовало бы раскаяться, но почти ни о чем не жалел, – не это ли верный признак зла? Чтобы защитить семью, мужчина может совершить дурной поступок, может пойти на насилие, чтобы защитить то, что было построено для семьи. Возможно, надеялся он, в один прекрасный день его внучатые племянники и племянницы станут юристами и директорами. Возможно, в один прекрасный день они обустроятся в городке вроде этого, и их присутствие там будет таким же естественным, как присутствие Петера Андерсона в Бьорнстаде, и им не придется все время просить прощения и кого-то благодарить, не надо будет воровать или побираться. А пока? Пока Лев будет делать то, что должен.
Что же до раскаяния, то он сожалел лишь об одном. О мальчике. Амате. Обо всем том, что случилось на драфте в НХЛ. Амат напомнил Льву младшего брата, в другом лесу и в другое время. Они точно так же играли в хоккей. Поэтому, что бы ни говорили Петер Андерсон и другие, Лев помогал Амату не из алчности. Да, была корысть, но не больше, чем у Петера Андерсона. Лев помог ему, потому что увидел в нем человека, которого когда-то любил, и теперь жалел, что не увидел того, кем он был на самом деле: просто ребенком. Там, где Лев вырос, мальчиков возраста Амата не было, потому что в этом возрасте их уже считали мужчинами. Там, где царит насилие, детство – всего лишь короткий миг. А бывает, что и мига-то нет. Лев был не из тех, кто легко признает свои ошибки, но теперь он понимал, что лучше бы он спросил Амата, чего тот больше хочет: известности или денег. Сам он не сомневался, что к известности могут стремиться только люди, которые уже богаты, но для мальчика все могло выглядеть иначе. Возможно, он хотел чего-то такого, чего Льву было не понять.
Раскаяние? Да, несмотря ни на что, Льву было о чем пожалеть. Он жалел, что не слушал. Жалел, что не поехал на матч. Он бы хотел еще раз увидеть Амата на льду. Увидеть, как он летает по полю, точь-в-точь как когда-то брат. Это удивительная игра. Восхитительная забава.
Он закрыл глаза. На улице зашуршал гравий. Чьи-то шаги. Тяжелое дыхание.
Из вагончика выбежал один из его ребят с горящими от бешенства глазами. Он выскочил через калитку и со всех ног помчался по дороге к дому Льва и неистово заколотил в дверь. Лев открыл, жутко раздраженный, с рюмкой водки в руке.
Так он узнал, что натворил один из его работников. Что он продал тому мальчишке, который приходил к ним и хотел купить пистолет. Чуть раньше в тот же день кто-то из людей с автосвалки видел Маттео в Бьорнстаде. Они ездили в город торговать хот-догами перед матчем и видели, как мальчишка шел в сторону ледового дворца. «Он был мрачнее тучи», – сказал работник. Лев сел за руль и поехал через лес. Так быстро еще никто никогда не ездил.
* * *
Когда отец Аны вышел из ледового дворца, на парковке никого не было. Матч должен был вот-вот начаться, вдалеке по дороге, сильно превышая скорость, мчался старый американский автомобиль, видать, боялся опоздать к началу. Отец Аны дернул ручку своей машины и со стыда чуть на месте не провалился – дверь была открыта. Ружье, разумеется, лежало в салоне, он забыл его, как и предрекала Ана, но забыл не по пьяни, а, что хуже, по старости.
Он уже хотел спрятать его под сиденьем, запереть машину и вернуться в ледовый дворец, когда увидел, как вдоль фасада крадется одинокая фигура. Сперва он лишь краем глаза заметил какое-то движение – как в лесу, когда не сразу разберешь, животное это или человек, и руководствуешься инстинктом. Интуитивно понимаешь: что-то не то, движение какое-то неестественное. Отец Аны всю жизнь провел в лесу и знал, как выглядит страх, как выглядят погоня и бегство.
Он прошел между машинами и теперь увидел четче: мальчик заглядывает в окна и дергает ручки дверей. Потом заметил открытый запасный выход. Дверь вела в коридор к раздевалкам. Вообще-то и она должна была быть заперта, но вахтер приоткрыл ее, чтобы выпустить сигарный дым.
Мальчишка бросился к двери, и только тут Анин отец увидел у него в руке пистолет. Он не успел и крикнуть, как тот уже скользнул внутрь. Все произошло так быстро – невероятно, жутко, беспощадно быстро.
Американская машина резко затормозила на парковке. Анин отец схватил ружье и побежал в ледовый дворец.
* * *
Зазубами сидел на скамейке в раздевалке. Вошел Маттео. Сперва никто не увидел пистолета, но потом все будио увидели его одновременно. Сперва кто-то подумал, что это шутка, так неестественно смотрелось оружие в руке четырнадцатилетнего мальчика, но потом они увидели его глаза. В них не было ничего. Если там, внутри, когда-нибудь и был человек, то теперь он исчез. И грянул первый выстрел.
БАНГ
А потом второй и третий.
БАНГ БАНГ
Раздался крик. Все бросились врассыпную. В душевые, к туалетам. Куда угодно, лишь бы скрыться. Забились под раковины и за двери. Никто из тех, кто там был, не забудет чувство, когда перестаешь думать, что умрешь, и вместо этого точно знаешь, что так оно и будет. Что это конец. Многие говорят, что, когда человек умирает, у него перед глазами проносится вся жизнь, но большинство из нас успевает подумать о чем-то совсем незначительном: один-единственный человек. Маленькая рука в твоей руке. Смех. Дыхание на твоей ладони.
БАНГ
* * *
Зазубами знал, что умрет. Это в него целился Маттео. В ту секунду, как мальчик вошел в раздевалку, Зазубами понял, это конец, и замер на месте, зажмурившись и надеясь, что все произойдет быстро. Что будет не слишком больно. Но никакой боли он не почувствовал. Он ждал, что грудь разорвет на куски и он упадет на пол, но ничего этого не случилось. Когда он открыл глаза, все вокруг было в крови и на полу лежали двое.
* * *
Алисия шныряла по раздевалке, как маленькое стихийное бедствие. Вопросы, вопросы, вопросы. То ей свитер подписать, то про коньки рассказать, то объяснить, как вот так вот хитро обклеить клюшку. Амат обнял ее, и вдруг она чуть не лишилась чувств. Беньи сидел на скамейке в другом конце раздевалки. Он
