– Дмитрий Трофимыч, я… - не поднимая глаз, начал Кузьма.
– Да надоел ты мне со своим "Трофимычем"!.. - заорал Митро. -Говори!
Слушаю я тебя!
– Пойми, Митро, здесь мне тоже делать нечего, - медленно заговорил Кузьма. - Я ведь тебе тут ни к чему. И хору тоже. Я вам и ране больше мешался, чем нужен был, а теперь ты вовсе с меня толку не получишь. - Кузьма умолк, перевёл дыхание, мучительно поморщился. - Знаешь ведь… Знаешь, что без неё, без Данки, нет меня.
– Думаешь, что ты ей там больше сгодишься? - Митро старался говорить спокойно, но Илья видел по его лицу: едва держится.
– Не думаю. Но, видит бог, я без неё тут жить не буду. Плюнь, морэ, ничего не поделаешь.
– Да опомнись, дорогой мой, мужик ты или нет?! - снова взвился Митро. – Да не стоит она этого, подстилка топтаная, не стоит, пойми ж ты, дурень!
Не век же тебе сохнуть по ней, надо ведь и гордость поиметь, ты же цыган!
Кузьма молчал. До Ильи доносилось его хриплое дыхание. Когда Митро выдохся и, сплюнув, замолчал, Кузьма глухо спросил:
– Какая гордость, Арапо? Ты о чём? На меня-то посмотри… Думаешь, пить брошу? Думаешь, Данку из башки выкину? Да что там тогда останется, в башке-то? Мне эта жизнь уже в печёнках сидит, осточертела хуже чесотки…
Дай мне хоть подохнуть там… рядом с ней. По-другому никак не будет, понимаешь? Не может быть, понимаешь?!. Я…
Голос Кузьмы вдруг сорвался. С минуту Митро молча, в упор смотрел на него. Затем подошёл, тронул за плечо. Кузьма судорожно вздохнул, сел на лавку, уронил голову на стол, прямо в ворох рассыпанных Ильёй карт. Митро, глядя в стену, похлопал Кузьму по спине. Вполголоса сказал:
– Да что я тебя - привяжу? Делай, как знаешь, чяворо. Может, так и правда лучше будет… Да что ты отворачиваешься, не чужие ведь… Плачь, дурак, не бойся.
Уходил Кузьма на рассвете. Провожали его только Илья и Митро: будить остальных Кузьма не велел. Утро было ясное, прохладное. Над Живодёркой занимался розовый свет, в бледном небе отчётливо обрисовывались кресты церквушки. Тающий серп месяца падал за Садовую, через улицу тянулись едва заметные тени заборов, деревьев. Где-то на Малой Грузинской слышался одинокий голос ранней молочницы: "Малако, малако, утрешнее малако-о-о-о!"
– Арапо, ты Яков Васильичу скажи…
– Без тебя, сукин сын, знаю, что ему сказать. У тебя деньги есть?
– А как же…
– Уж не врал бы на прощанье-то. Держи вот это, на первое время хватит.
Держи, не зли меня!
– Верну.
– Эх, Кузьма… - Митро обнял его за плечи. - Ладно, морэ, ступай. Если что – тебя тут всегда ждут.
– Спасибо, Арапо. Век не забуду, сколько ты со мной промучился. Прости уж, не со зла…
– Не за что.
Кузьма повернулся к Илье. Протянул руку.
– Будь здоров, Смоляко. Не поминай лихом. Может, свидимся ещё.
– Даст бог. - Илья взглянул в его глаза, и по сердцу полоснуло холодом.
С минуту он колебался; затем торопливо заговорил:
– Послушай, Кузьма, вот ещё что… Я бывал у Данки-то в Крестовоздвиженском. Она мне родня всё-таки… Она про тебя всё время добром вспоминала. И это она прикидывалась, что тебя на улице не узнает… Вот.
Кузьма усмехнулся. Повторил:
– Будь здоров, Смоляко. - Повернулся и не оглядываясь пошёл вниз по Живодёрке.
Когда Кузьма скрылся за углом, Митро присел на ступеньки крыльца.
Сорвал ветку сирени, протёр влажными от ночного дождя листьями лицо.
Тихо спросил:
– Зачем ты ему сказал-то это?
– Так… - Илья сел рядом. - Подумал: Данка одна сейчас, ждать ей нечего.
Кто знает…
– Может, и так. - Митро посмотрел на пустую улицу. - А она правда его вспоминала?
Илья не ответил. Митро тоже промолчал. А небо всё больше светлело, и над розовеющими куполами церкви поднималось солнце.
Глава 15
В середине августа резко похолодало. Над Москвой зависло свинцовое небо, в переулках свистел ветер, то и дело начинал накрапывать мелкий колючий дождик. Купеческие сады в Замоскворечье загорелись шиповником и гроздьями поспевшей калины, клёны и липы на Тверской пестрели жёлтыми листьями, но птицы в их густых кронах уже начинали смолкать. На прохожих появились осенние пальто и тёплые салопы. Солнце, холодное и неприветливое, словно нехотя проглядывало временами в разрывах туч, роняло на мокрые мостовые несколько лучей и пряталось вновь.
В день Кирилла и Улиты большой ювелирный магазин на Кузнецком мосту, несмотря на ветреную погоду, был полон. Свет ламп отражался в паркете пола, на котором топтались десятки ног в лаковых ботинках, штиблетах, шевровых сапожках и изящных замшевых туфлях. Бесшумно, как призраки, носились приказчики. Стеклянные витрины, крытые изнутри чёрным бархатом, являли взглядам покупателей бриллиантовые кольца и колье, запонки на любой вкус, от дешёвых сердоликовых и яшмовых до изысканных сапфировых, браслеты и серьги с изумрудами, гранатовые кулоны, малахитовые кубки и прочую роскошь. Пахло паркетной мастикой, тонкими духами. По блестящему полу, путаясь под ногами посетителей, важно расхаживала дымчатая кошка хозяина.
– Пшла вон, нечисть! - шикнул на неё Яшка. Кошка оскорблённо задрала хвост трубой, не спеша отошла. - Развели зверинец, Порфирий, ей-богу, – сурово сказал Яшка сыну хозяина, стоявшему за прилавком. - Ну, что же, Даша? Что выбираешь?
Стоящая рядом Дашка неуверенно пожала плечами. Пальцы её теребили изящную золотую цепочку с рубиновым сердечком. Рядом, в открытой витрине, лежали длинные серьги с изумрудными подвесками, кольцо с большим бриллиантом. Чуть поодаль стояли Гришка и Маргитка. Последняя завистливо поглядывала на цепочку в Дашкиных пальцах.
– Хочешь, я её тебе куплю? - наклонившись, тихо спросил Гришка.
– Да пошёл ты… - отмахнулась она. - Яшка ей жених, а ты мне кто?
Официальное сватовство Яшки состоялось в минувшее воскресенье. Сему событию предшествовали долгие и упорные бои в семье Дмитриевых.
Уверенность Яшки в том, что отец с радостью согласится засватать за него дочь Ильи Смолякова, разбилась при первом же разговоре с родителем. Митро и слышать не хотел о слепой невестке. Яшка огорчился, но не сдался и в течение двух недель методично жужжал в уши отцу о том, что он всем сердцем желает жениться на дочери Смоляко. Митро сначала отмахивался, потом сердился, потом орал:
– Да что ты с ней делать будешь, дурак? Да, Илья нам родня! Да, семья известная! Да, девка хороша, ну и что? Как же ты с ней жить-то будешь, со слепой-то? Цыган смешить? Сговорились вы все, что ли, с ума меня свести?!
Не дури, чяворо! Приспичило жениться - я тебе из Марьиной рощи любую сосватаю, хоть завтра в церковь потащишь. А про эту и думать забудь!
– Не забуду. - Яшка, впервые в жизни осмелившийся возразить отцу, стоял с побелевшими скулами, но взгляда не отводил. - Я ей слово дал. Не сосватаете мне её - убежим.
– Что?! - задохнулся Митро, хватаясь за ремень.
– Я всё сказал, - заявил Яшка, резво прыгая на подоконник. - А эти, из Марьиной, дуры все до одной.
Митро замахнулся, но Яшка уже выскочил в палисадник. В тот же день он отыскал Маргитку, рассказал ей о случившемся и попросил совета: "Ты же меня в сто раз хитрее, придумай что-нибудь, я ведь Дашке слово дал!" Маргитка, польщённая тем, что брат, с которым они всю жизнь были на ножах, обратился к ней за помощью, пообещала "раскинуть мозгами". Выслушав её рекомендации, Яшка круто изменил тактику и вечером того же дня повалился в ноги матери. Маргитка советовала брату ещё и пустить слезу, но этого Яшка, хоть и старался изо всех сил, сделать так и не смог.
Отчаянно жалея в душе, что не догадался натереть глаза луковицей, он, однако, сумел взвыть замогильным голосом:
– Ж-ж-жизни себя лишу, ей-богу! Я без Дашки не могу! Не согласится отец - в колодце утоплюсь!
Илона, не слыхавшая ничего подобного от сына за все его неполные шестнадцать лет, перепугалась страшно, кинулась отговаривать Яшку от смертного греха, заверила, что ей самой Дашка очень даже нравится, и пообещала поговорить с отцом.
– Господи, ну и позорище! - часом позже жаловался Яшка сестре. - Думал – со стыда сгорю, когда матери всё это говорил. Она чуть не заплакала, бедная!
– Ничего, дорогой мой, теперь всё получится! - ликовала Маргитка. - Вот душой своей клянусь, через неделю на вашей свадьбе гулять будем! Хоть Дашка и дура, что за тебя соглашается. Я бы под топором не вышла!
– Раз так, чего же помогать взялась? - обозлился Яшка.
– Да я не для тебя стараюсь, - съязвила сестра. - Для неё, для Дашки. Ей хоть какой-то муж нужен, пусть и дурак распоследний безголо…
Но тут Яшка схватил со стола мухобойку, и Маргитке пришлось спасаться бегством.
Илона взялась за дело основательно и шесть дней без устали проедала супругу мозги, упрекая его в бесчувственности, в нелюбви к единственному сыну, в неумении понять всей выгоды этой женитьбы и, наконец, в чёрной неблагодарности:
