Слушали Пилипово чтение во все уши — ведь любопытно было знать, что думает про Украину неведомый им чужестранец, родной дядя этого самого Пилипа, что так легко и сразу обращал к себе сердца людей.
— «Говоря про отвагу Козаков, — читал Филипп, — не лишним будет помянуть и про их нравы и занятия. Ведомо, что средь них есть многие люди, опытные во всяком ремесле… Они весьма искусны в приготовлении селитры, коей немало добывают в том краю, и делают из нее преотличный порох… Местные жители, все без изъятия, какого бы ни были пола, возраста и состояния, стараются превзойти друг друга в пьянстве и бражничестве, и нету другого христианского народа, который так мало заботился бы о завтрашнем дне…»
— Сбрехал твой дядечка! — обиженно отозвался кто-то из толпы.
— А коли не сбрехал? — спросил другой.
— Когда уж так про нас пишут, так выпьем же! — добавил кто-то еще.
И по рукам пошли ковшики да корцы, хоть горилки в шинке Насти Певной по причине войны уже не стало, а пили — кто воду, а кто и молоко, про что возвещала и новая надпись над дверью шинка: «Птичье молоко».
Итак, опрокинув по кружке молока иль сыворотки и привыкнув хмелеть в сей хате от любой жидкости, Пилиповы слушатели просили француза читать «Описание Украины» дальше.
— «Впрочем, по правде говоря, — читал Пилип-с-Ко-нопель, — все они способны к разного рода занятиям… Случаются также и люди более высокого ума, нежели остальные, но и в общем все они довольно развиты, хотя их деятельность вся направлена лишь на то, что полезно и вовсе необходимо, особливо в сельской жизни.
Плодородие почвы доставляет жителям хлеб в таком изобилии, что частенько они не знают, куда его девать… отселе проистекает и леность их…»
— Ого! — буркнул кто-то из слушателей.
— «…Леность, вследствие коей они берутся за работу лишь при крайней нужде, когда им не на что купить самое насущное… Они довольны и малостью, были бы только еда и питье…»
— И ловко же брешет твой дядечка! — вставил кто-то.
— Не мешай брехать! — начальницким голосом, как надлежит сотнику, прикрикнул Михайлик. И попросил Пилипа — Дальше, дальше!
И Пилип-с-Конопель читал дальше:
— «Козаки исповедуют веру греческую, что зовется русскою, они почитают все праздники и соблюдают посты… Зато, мне кажется, нет на свете народа, что мог бы сравниться с ними приверженностью к чарке, — не поспеют они протрезвиться, как начинают прикладываться вновь…»
— Вот так так! — в который раз не утерпел кто-то из слушателей.
А другой добавил:
— Надо-таки и вправду пропустить.
— Чтоб не зря про нас так говорили!
И пили снова… молоко.
И хмелели.
27
— Читай-ка! — снова приказал пан сотник.
И француз-запорожец читал и читал:
— «Впрочем, так бывает лишь в свободное да мирное время, а уж когда война либо когда они собираются в какой-нибудь поход, тогда трезвость среди них полнейшая…»
— Что правда, то правда, — вздохнула Явдоха.
— Помолчали бы, мамо, хоть здесь! — тихонько проворчал пан сотник, и матинке пришлось послушаться, ведь сотник все ж таки сотник!
А Филипп читал далее:
— «Козаки сметливы и проницательны, находчивы и щедры, не ищут большого богатства, но превыше всего ценят свободу, без коей жизнь для них невозможна; в этом — главная причина, которая побуждает к бунтам и восстаниям против местных вельмож, лишь только те начнут их притеснять, так что редко проходит более семи или восьми лет от восстания до восстания…»
— Война за войной, — снова вздохнула Явдоха.
Пан сотник на сей раз ничего не сказал ей, только опять буркнул Филиппу:
— Читай!
— Тут дальше про панов. — И Пилип продолжал — «Шляхта, в том краю малочисленная, хочет во всем походить на шляхту польскую и, видно, стыдится исповедовать иную веру, кроме латинской, которая все больше и больше промеж панами ширится, хотя все их князья и люди вельможные ведут свой род от православных предков…»
То была горькая правда их жизни, и люди, крестясь, слушали дальше.
— «Селяне тут до крайности бедны, ибо вынуждены работать на пана три дня в неделю, к тому ж еще… отдавать ему… много мер хлеба, неисчислимо каплунов, кур, гусей… возить пану дрова и отбывать без конца иные повинности панщины, коих и не должно бы им исполнять; сверх того помещики требуют с них денежной дани, а также десятины от бараков, поросят, меду, всех плодов и третьего быка через каждые три года. Одним словом, они вынуждены отдавать своему господину все, что тому вздумается пожелать… В руках владетеля безграничная власть не только над добром, но и над жизнью подневольных; вот сколь велики сословные права польской шляхты, которая живет точно в раю, в то время как селяне пребывают ровно в чистилище… Положение их иной раз горше, нежели у каторжников на галерах. Такое рабство служит причиною частых побегов; отважнейшие среди селян ищут спасения на Запорожье… Сии беглецы, что ни день, умножают силу Запорожского Войска…»
Долго Пилип-с-Конопель читал ту французскую книгу товарищам, немало страниц с описанием просторов красавицы Украины: с ее Борисфеном-Днепром, с Дунаем, с другими речками, со степями, горами и долинами, сего сказочного, на взгляд иноплеменников, края, на чьи богатства из века в век зарилось несчетное множество всяких хищников.
28
Любопытные мирославцы и еще, может, читали бы, то и дело осушая у Насти по доброму корчику ее хмельного молока, когда б нежданно-негаданно не раздался чей-то властный голос:
— Вы что это тут делаете, панове?
То был пан обозный, Демид Пампушка-Куча-Стародупский: он подкатил к шинку на своей таратайке, с Оникием Бевзем на передке, с мешком и заступом, спрятанными в ногах, и уже, по привычке, покрикивал:
— Кто разрешил, спрашиваю? Кто разрешил?
— Читать книги? — спросил Пилип.
— Во время войны напиваться! — гаркнул пан обозный. — Позволил кто?
— Кто тут напивается? — степенно спросил пан сотник.
— Все вы — пьяны.
— Ни у кого — и маковой росинки, — отвечала обозному Явдоха. — Нам можете верить, мы — сотники, пане!
— Я сам, мамо, я сам!
— А где шинкарка? — заорал обозный.
— Вот я, — скромно отозвалась Настя Певная.
— Я ж горилку продавать запретил! — накинулся на нее пан Стародупский.
— А я и не продаю, — повела пышным плечом Огонь-Молодица, Настя Певная. — Шиночек мой торгует отныне мо-ло-ком! Да вот и написано ж: «Птичье молоко», поглядите, пане!
— Птичьего молока не бывает в природе, — не улыбнувшись, возразил пан обозный, ибо ему, как иным панам средней руки, не иметь ни малейшего чувства того, что мы ныне называем юмором, велел сам бог. — Такого в жизни не бывает! Злые языки плетут, будто у пана гетмана, Гордия Гордого, вместо одной руки — лебединое крыло! Другие толкуют, будто Козак Мамай может убежать от ворога, нырнув в кадку с водою, чтоб вынырнуть аж где-то в Черном море. А тут вдруг еще: «Птичье молоко»! Такого ж на свете не бывает? Не бывает! Вот почему я не могу дозволить, чтоб в моем городе водили за нос простодушных! — И заорал — За-пре-ща-ю!
