— Куда это вы, мамо?
— В церковь, Михайло: свечку за него поставлю. На проскомидию о здравии подам. Ты уж тут, как умеешь, похозяйничай часок в нашей сотне…. без меня.
— Я сам, мамо, я сам…
Явдоха живенько пошла.
А дорогою к церкви бормотала:
— Дай же ты ему, господи, талану доброго, той душеньке праведной, тому хитрюге, тому бродяге, тому анафемскому запорожцу, коего все зовут неведомо зачем Мамаем, нечестивым именем татарским, прости господи! — И все озиралась, идя улицей и майданом, не встретит ли его где.
22
А Козак Мамай бродил с алхимиком Иваном Иваненко на той стороне Рубайла.
На степном кургане, прозванном Сорокою, они оставили Лукию с воительницами из городской стражи, и те, еще не ведая, какая беда постигла Подоляночку, усердно копали землю в поисках клада (или, как они уже догадывались, селитры), и Мамай на сей курган крепко уповал, ибо Иван Иваненко как раз тут надеялся найти скопления селитры, хотя бы малые, но найти, ибо могила вся поросла заманихою, иль, как ее зовут в Московии, селитрянкою, да и старики говорили когда-то алхимику про давние стойбища, что будто бы на степном кургане были в далекие времена, а каждому известно: селитра в течение столетий образуется порой в солончаковых почвах на местах старинных поселений — из кала и мочи людей и домашних животных.
Пока Лукия с девчатами, в поисках селитры, орудовали лопатами и заступами на Сороке, Иван Иваненко и Мамай (война ведь не ждет!) подались на болота — искать других сокровищ, то есть руду болотную, и по пути вели разговор о всякой всячине, и Козак, приглядываясь к седовласому алхимику, видел, что тот, занявшись поиском кладов, словно бы помолодел, стал говорливее, живее, рассказывал презабавные были и небылицы о немецких алхимиках, с коими доводилось встречаться в Веймаре и Мюнхене, о знаменитых смарагдовых таблицах Эрмия Трисмегистоса, а к ним Иван относился с неприкрытой, как мы сказали бы теперь, иронией, о трактате известного алхимика Зосимы, целые страницы которого наш Иваненко знал наизусть, и сейчас потешался да насмешничал, на ходу читая Мамаю забавное описание одной из алхимических манипуляций.
— «Скажу кратко: сооруди, мой друг, храм из одного камня, сходного с алебастром; храм не имеет ни начала, ни конца; внутри сего храма помести источник чистейшей, сверкающей, как солнце, воды. Проникнуть туда можно с мечом в руке, ибо вход узок и стережет его дракон, коего надо убить и содрать с него шкуру. Соедини мясо и кости дракона и сделай седалище, взберись на него и попадешь во храм и обрящешь там то, чего ищешь, ибо жрец — тот медный человек, что сидит у источника, — меняет свою природу и обращается в серебряного человека и может, ежели ты сего пожелаешь, претвориться в золото… Не открывай сего никому, ибо то есть добро: ведать претворение четырех металлов — свинца, олова, меди и серебра — в совершенное золото».
Иван Иваненко смеялся над всем этим; философского камня, что превращает все в золото, не искал: ему больше по душе была практическая химия… Но вот сейчас, идя с Мамаем по лугам, но болотам и топям, дальше и дальше, невзначай спросил:
— У кого ж раздобыл ты камешек?
— Что за камешек? — удивился Мамай.
— Тот самый… великий магистерий… о коем уже столько веков… — И седой Иван Иваненко несколько раз небрежно повернул на пальце крупный перстень в виде известного алхимического знака: змея пожирает свой хвост, по которому вьется греческая надпись: «Все — в едином». — Великий магистерий! — повторил алхимик.
— Сдурел! — развеселившись, захохотал Мамай.
— Однако ж ты, люди говорят, неумираха!
— Кто знает…
— И всегда молод!
— Еще бы!
— А без волшебного философского камня… чтоб столько годов прожить на божьем свете… надобно ж водиться с самим сатаной?! А? Но ведь ты — душа христианская! — И он стал рассказывать: — Соломон Трисмозин в книге «Ауреум феллюс» не так давно поведал о том, как он, проглотив один-единственный гран философского камня, вмиг помолодел…
— Душою?
— Телом! Выпрямилась и согбенная спина, и волосы седые снова стали черными, очи заиграли, зацвел румянец. И сей старец, сей немощный старец…
— Так я же старым не был никогда, — засмеялся Мамай. — Мне просто неохота помирать.
— Ergo?.. — озадаченно молвил Иван Иваненко. — Доводилось тебе слышать про Вечного Жида?
— Не только слышал, но и встречал когда-то.
— Тот Вечный Жид, он только и помышляет, говорят…
— О смерти?
— Ни о чем ином!
— Ведь он наказан бессмертьем и бездомьем: вечно бродить по свету — без родины! В том его проклятье: коли дом повсюду и нигде, коли он везде чужой, коли он весь мир ненавидит лишь за то, что мир тот — не его!.. Я Жида повстречал как-то в Киеве, на Подоле, на ярмарке: ходячая рана! Он хотел бы умереть, но нет, не может… Так и живет — без отчизны, без надежды на смерть. Вот это — страшно.
— По злодеянию и кара, — бросил алхимик.
— Что-то слышал я… да только не понял, за что ж покарал его господь?
— Когда Христа вели, чтобы распять его на кресте, — стал рассказывать Иваненко, — один иерусалимский сапожник, тот самый Агасфер, коего ты в Киеве некогда встретил, ударил сына божьего колодкой или еще чем-то, когда тот остановился у сапожникова дома — передохнуть от тяжкой ноши, от креста на спине. И сказал Иисус Христос иерусалимскому чеботарю: «Я сегодня опочину, а ты… ты будешь слоняться по свету… без дома, без родного края, не зная любви, с ненавистью к людям и народам… будешь слоняться по свету, покуда я вновь не приду на землю!» Вот он и ходит, Агасфер, слоняется из страны в страну… неприкаянный… и это его бессмертие…
— Оно и вправду страшно.
— Страшно…
— А то, что я не помираю, — заговорил Козак Мамай, — ничего это мне, кроме радости, не приносит. Когда бы мне… вдруг захотелось умереть, я умер бы, да и все! Но мне, Иван Иваненко, помирать не хочется. Вот я и живу… Живу и живу! Да и жить буду в своем дому вечно, покуда жив мой народ, украинский народ. Пока солнце светит! Бу-ду жить! Ибо козацкому роду нет переводу.
23
Они помолчали.
Потом алхимик, Иван Иваненко, неугомонная душа, опять завел свое:
— Все-таки, выходит, проглотил ты некогда… хоть кусочек философского камня? Скажи, Мамай!
— Неужто ты веришь, друже, в тот ваш великий магистерий?
— Без веры муж ученый что кот печеный, — ухмыльнулся алхимик. — Надо же мне во что-то верить!
— А в бога?
— Пускай бог в меня верит! — кощунственно осклабился алхимик. — Ведь я уже больше его знаю, голубь мой сизый. А ученый человек верит только собственным выдумкам и догадкам. И мне дела нет: земля вокруг солнца ходит, иль солнце — вокруг земли, или еще как-нибудь иначе, — только бы ходили! Только бы ученые доискивались — так или так, а не то этак! Только бы мне раздумывать, искать, доказывать… ибо искание — один путь к истине! А истина, она когда-нибудь придет… я в это верю, как турчин в месяц! Покуда же…
