чем можно было ожидать. Кое-что означено: ненависть к религии и Церкви (не выносит колокольного перезвона даже в Цюрихе); отвращение к роскоши, или к тому, что ему представляется ею («буржуазность»), и вообще ко всякому непотревоженному достатку («мелкобуржузность»); рядом с прозаической неразборчивостью практики отвлеченно-романтическое отношение ко всем свирепо-революционым предшественникам – от Спартака до, в особенности, якобинцев и Парижской Коммуны; неприятие нормального землевладения и радикальное недоверие к крестьянской массе, к ее укладу (непременно – «Советы
батрацких депутатов»!); наконец, о чем уже говорилось, война на уничтожение традиционного российского менталитета и всей вообще национальной органики. Но все это – не скрепы ленинского портрета, а штрихи на нем вскользь.
В основе же – необъяснимое никакими идеологическими и политическими выкладками восхождение к верховной власти человека, давшего овладеть собой метафизическому злу. Ленин, казалось бы, разгаданный изнутри, у Солженицына все равно остается и даже нарочито оставлен загадкой. Ее разрешение – во всем ходе русской истории, не только прошлой, но и будущей; мы еще до этого разрешения не дожили. Быть может, она вообще неразрешима по сю сторону бытия, даже для выигравшего «земное соревнование» с протагонистом..
А что по ту сторону, нам знать не дано, – разве вот что: ныне между автором и его избранным персонажем, как сказано в Евангелии от Луки, «утверждена великая пропасть» (16:26) и второй, оказавшийся не в силах помешать первому здесь, бессилен сделать это и там.
Приложение
Р. Гальцева
Новая книга по русской философии в современном контексте[1111]
На фоне развившегося не только на Западе, но и – что парадоксально – в последнее, постсоветское время и в отечественных философских кругах настроения вывести русскую философию за пределы общеевропейской, применив к ней своего рода процедуру гуссерлевской редукции, намерение автора книги «Мыслители России…»[1112] Нелли Васильевны Мотрошиловой поставить, точнее, вернуть русскую философию в европейский контекст – это отважный шаг, осознанная решимость идти против течения.
Как для самого Владимира Соловьева, которому посвящена подавляющая часть книги, не составляло вопроса в том, что русская литература – одна из европейских литератур, так и автор обозреваемой книги не сомневается в том, что философская мысль Соловьева есть неотменимая часть мысли европейской (а ее своеобразие при ближайшем рассмотрении оказывается ее преимуществом).
При беглом обзоре мнений по этой тематике, высказываемых с 90-х, неподцензурных лет, выделяются на общем фоне два направления ударов по отечественной философии. Первое – психоаналитическое, усматривающее за основными идеями и принципами русской мысли конкретные дефекты духа и души нации: ее обиды и компенсации. Причем этот род критицизма, движущегося в русле западных историков-русистов и бывших советологов, истолкователей русской судьбы (А. Безансон, Р. Пайпс, З. Бжезинский), не смущается наглядными несообразностями своей позиции. Так, согласно репрезентативной для этого умонастроения статье Е. Барабанова[1113], к которому близки и установки Б. Гройса: русская философия не выдвинула собственных основополагающих идей и следует по западной дороге с большим отставанием – и она же выражает совсем иную, нерефлексивную, «самобытную» линию мысли. Но все же: или – или. Автор, некогда с воодушевлением бравшийся за сочинение статей для пятого тома «Философской энциклопедии», находит теперь в ней симптомы «садомазохистского мессианизма», «невроз своеобразия», ксенофобию, религиозный обскурантизм… Не обходится дело и без присяг новомодной терминологии. Насельник Европы, он теперь следует буквально по пятам преобладающего там обвинительного вердикта в адрес русского мышления. Выходит, куда явился, там и пригодился.
Другая критическая линия – это установка на «деконструкцию», т.е. на анализ и выявление дефектов русской философии с последующей ее реконструкцией на новых, перспективных основаниях. Но на первом же этапе «деконструкции» вместе с русской философией как отсталой, находящейся не на уровне задач, на скамью подсудимых должна быть посажена и вся европейская философия – за исключением сошедшей с классических рельс и поменявшей критерии: предмет, задачи, способ рассуждения (логическая дискурсия), наконец, язык. Русская философия будет «деконструирована» именно за приверженность этим вековечным принципам. Ведь, заметим, что если философские ответы могут быть различными, то вопросы у философии всегда одни: о первоосновах бытия и, в конечном итоге, о смысле человеческого существования, как и единый способ ее осуществления – автономного, доказательного мышления. И на этом более чем двухтысячелетняя европейская философия сходится с русской, так что предпринятая по отношению к одной, «деконструкция» равно приложима и к другой.
Первым делом, разумеется, «деконструкция» направлена на Владимира Соловьева. Он символ и вершина отечественной философии, исключительное явление не только в русской, но и мировой мысли; тот, кто ввел русскую мысль в послекантовское критическое русло, придав ей логическое совершенство западной формы и сохранив ее святоотеческую почву. Он сделал философское открытие, проанализировав исторические пути и тупики истории западной философии как арены борьбы и смены «отвлеченных начал» и предложил ответ на «проклятый вопрос» о бытии бытия. В «Чтениях о Богочеловечестве» начертал грандиозную картину движения человечества в его сотрудничестве с Божественной волей, развив идею «синергии». Христианский реформатор и просветитель, он обладал пророческим даром, предвидения которого исполнялись в прошлом, исполняются в настоящем и еще исполнятся в будущем. О нем было сказано: «В истории философии трудно найти более широкий, всеобъемлющий синтез того великого и ценного, что произвела человеческая мысль» (Е. Трубецкой), универсальность его можно сравнить с художественной универсальностью Пушкина (С. Булгаков). Сегодня в ходе «деконструкции» он изображается несвоевременной и неоригинальной фигурой с неадекватным поведением. Неужели современность должна быть обязательно антитезой вечному?
И Соловьев, и порожденный им ренессанс русской философской мысли (почему-то именуемый Серебряным веком, обозначавшим до сих пор эпоху расцвета поэзии и литературы и бывшим на самом деле золотым веком русской философии) сначала в России, а затем еще интенсивней в зарубежье описывается в виде какой-то бесплодной смоковницы. «Пореволюционная эмиграция, за важными исключениями (? – Р.Г.), в общем, не стала и не могла стать для русской мысли коммуникативно-социально-земным “трезвением”»[1114]. Пойми, кто может, хотя настроение ясно.
Есть один вариант все той же «деконструкции» – но с богословским уклоном. Там, где, начиная с 1920-х гг. расцветало творчество уникальной плеяды русских мыслителей-эмигрантов, каждый из которых мог бы составить честь и славу любой культуре, философские достижения усматриваются только в узко богословской сфере (паламизм, исихазм, имяславие) и по преимуществу в перспективе их скрещения с постклассическим и, особенно, с постмодернистским философствованием. Ответы ищутся у современных постструктуралистов-социопсихологов (М. Фуко, Ж. Делёз, Ф. Гваттари), барражирующих между фрейдизмом и марксизмом, апологетов ницшеанского энергетизма, в чем обнаруживаются перспективные для развития энергийно-паламитской антропологии понятия, к примеру, «интенсивности» (Делёз), и еще раньше,
