— Верно, православный. Если врет, считай, своего бога обманул больше, чем нас, — сказал Алекса и прыгнул к пулемету; за ним последовали остальные, перескакивая через каменную стену, и остолбенели: гранаты разнесли в клочья троих, двое раненых пытались уйти к лесу. Выстрелами уложили их. Милош Ракич сказал:
— А ведь у нас Новицу и Станое ухлопали.
Ему никто не ответил, потому что в этот самый миг сквозь редеющий туман увидели вражеских солдат, убегавших в ельник. Гранатометчики укрылись за стенкой пулеметного гнезда, прилег и пленный. Алекса схватил его за шиворот.
— С пулеметом обращаться умеешь?
— Я первый номер.
— Раз ты первый номер, то бей по этим, что в ельник бегут!
Пленный развернул пулемет, установил прицел, прилег.
— Подавай ленту! — приказал он Алексе и открыл огонь по солдатам, пытавшимся в ельнике найти спасение от сербских снарядов.
— Бей их! — кричал Алекса, подавая ленту. — Сразу видать серба! Ишь ты! Укладывает, как снопы, — он был в восторге от точности огня. — Как зовут тебя?
— Милан.
— Что ж ты делал, Милан, у них?
— Я родился под Осиеком.
— Свали вон тех на конях! Это офицеры! Спой им песенку заупокойную. Дай тебе бог, Милан! Даже если ты Франо на самом деле! Бьешь, как настоящий серб!
Солдаты залпами настигали тех, кого миновал пулемет. Сербские цепи двигались по склонам, обходя ельник. Туман спускался с вершин Сувобора, оседая в ложбинах.
Где ж это батальонный, поглядел бы он, что я делаю, рассуждал сам с собой Алекса Дачич, вскрывая ящик с патронами. Какая там медаль за храбрость, мать его. За то, что я тут учинил, мне унтер-офицерский чин полагается и звезда Карагеоргия! Солнце их офицерское, воровское! Жулики сплошь да вруны!
7
Словно испугавшись сербских орудий, туман очистил Рудник и Сувобор, сгустился толстым плотным пасмом над Моравой, следуя изгибам ее причудливого русла; над землей установился ласковый, теплый, светлый день с чистым и бездонным небом поверх гор и поля великой битвы. Негаданный осенний день, отбившийся от своих затерянных в бесконечности осенних дней, точно дикий гусь на засеянное поле, опустился на Сербию, встал перед шустрой зимою, что вопреки обычаям и законам нагрянула в страну, которая сражалась, липнут ее осени, прогнав снегом и северным ветром.
Генерал Мишич со своими спутниками торопился в Милановац, в штаб, чтоб услышать первые новости от начальников дивизий. У него за спиной, по горам, разносился шум и гром сражения, впереди, в котловинах, еще лежала тишина и покой.
Не случайно, в этом он был убежден, начало наступления совпало с таким днем — непредвиденным, неожиданным, как и наступление Первой армии. День был торжественный, как великий праздник, как спасение. Во всем, что попадалось ему на пути, — в деревьях, в полях, строениях — усматривал он нечто торжественное. Теперь он был уверен в исходе битвы.
С улыбкой проезжал он улицами Милановаца: люди здоровались, заметно встревоженные звуками сражения. С улыбкой прошел мимо штабных, оставляя за спиной говор удивленных офицеров: впервые они видели его улыбающимся. Вошел к себе; задумавшийся у огня Драгутин его не услышал.
— Денек-то каков! Видал, Драгутин? — Он козырнул солдату, улыбка росла. — Сегодня можно без опаски сев начинать, а?
— Можно, господин генерал, только чтоб и завтра было как сегодня. И еще два-три денька постояли б таких, — очень серьезно ответил Драгутин и вышел в коридор.
— Верно. Еще бы два-три таких денька, — повторил генерал Мишич и сел за стол, поближе к телефонному аппарату и осеннему дню за окном. Комнату наполняли звуки боя. Хорошо работала Первая армия, отчетливо и ровно стучал ее пульс.
— Началось отлично! — крикнул от двери полковник Хаджич. — Отлично, господин генерал! Поступили донесения из всех дивизий. Только Моравская чуть задержалась перед Врановицей.
— Как же отлично не начаться, человече, если такой день!
Он читал донесения командиров дивизий и видел: Первая армия по всему фронту поднимается на Раяц и Сувобор; несколько медленно, но поднимается, оставляя за собою пленных и трофеи. Моя воля управляет фронтом, думал он, не слушая восторгов Хаджича. Потиорек пока противостоит ей, еще не растерялся. Надо ударить по его главным силам и навязать свою волю.
— Подождите, Хаджич, я напишу приказ дивизиям на завтра.
— Не рано ли, господин генерал? Еще только одиннадцать часов.
— Нет, не рано. Потому что для нас сегодняшний день будет бесконечным.
8
— Еще вон с той горы их погоним, и на сегодня хватит. Таков приказ нашему батальону, — говорил улыбаясь Евтич Боре Валету и Даниле Истории.
— И в самом деле хватит, господин подпоручик. Шесть раз сегодня ходили в атаку, по склонам шести гор поднимались, — ответил Бора, голодный, усталый, изнемогавший от жажды.
— Нет, не хватит, господин подпоручик. Мы их разбили и теперь должны гнать до самой полуночи, — возразил Данило, напротив, не ощущавший ни усталости, ни голода — когда хотелось пить, он глотал снег.
Они стояли в укрытии, позади рассыпанной в цепь роты, которая спокойно, без ожесточения отвечала на вражеский огонь; реже раздавались выстрелы сербских орудий, словно бы приустали или израсходовали боезапас; вражеская артиллерия на этом участке фронта молчала уже с полудня.
— Готовьтесь к атаке. Нужно, — тихо, со вздохом произнес Евтич. — Ты, Протич, веди своих опушкой леса и заходи с фланга. Лукович плотным огнем будет тебя прикрывать.
Данило был доволен полученной задачей, его возбуждала возможность атаки, связанной с обходом и взятием пленных, что не удалось третьей роте.
Бора хмурился, наблюдая за Данилой, закуривал сигарету.
— Береги себя! — сказал, уходя к своему взводу, Данило и хлопнул его по плечу.
Валета кольнуло чувство обиды — словно бы упрекает? Хотелось крикнуть: Россия победит Австро-Венгрию, а ты, герой, должен победить только свой страх!
Данило полз по снегу, осыпаемый плотным и достаточно точным огнем с вершины.
— Второй взвод, за мной! Ползком до терновника! — Он подавал команды слишком громко, оглохнув от пальбы. Во время атаки ни о чем не думаешь, в десятый раз твердил он сегодня, укоряя за то, что не дописал письмо. Чувства вполне обычные. Бывают вовсе неблагородные и отвратительные… Страх это. Врут поэты, врут все писатели… Он полз по снегу, промочив штаны на коленях и рукава шинели.
Позади кто-то охнул; он обернулся: Воя, выронив винтовку, корчился на снегу. Лучший солдат в его взводе. Тот, что, бывало, говорил: «Ты, взводный, для нас что родитель». — «Да я моложе тебя на пять лет». — «Хоть ты и моложе, а все старше нас». Данило пополз к нему. Пуля вроде зацепила колено правой ноги. Не обращая на боль внимания, Данило сунулся к Вое:
— Куда тебя?
— В живот, родитель. Ох, господи… — обагряя снег кровью, корчился тот.
— Санитары! Где вы? — крикнул Данило. Никто не высовывал носа из-за сильного огня. — Где рана, Воя?
— В животе, в брюхе. Кончено дело! Помираю я, родитель. Детишкам моим письмецо напиши. Боголюб знает адрес.
— Напишу. Ты сам еще напишешь. От раны в живот не умирают. Йованович, ко мне! — Но тот с ненавистью, точно на врага, глядел на него, не двигаясь с места. Пули зарывались в снег. Встав на колени, Данило схватил Вою за ноги и потащил по склону в укрытие.
— Не мучься, взводный. Только письмо напиши. И прости, если что не так было.
— Нечего мне тебе прощать. Ты у нас лучший во всем взводе. Поправишься и вернешься к нам, — с трудом выталкивал он слова.
— Спасибо тебе, родитель.
По лицу Вой растекалась бледность, он зажмурился, обмякнув всем телом. Данило заторопился, быстрее потащил; пули почти настигали их, он звал санитаров, бранил словами, какие ни разу в жизни не произносил. Голова Вой болталась, тянулась за телом, точно привязанная. Опустив ноги, Данило приподнял его голову.
По лицу раненого пробежала легкая судорога. Данило расстегнул ему куртку, приложил ладонь к груди, к сердцу: ничего. Он снял руку, несколько мгновений оставался на коленях, потом бросился наверх, к солдатам своего взвода, которые ждали его, не стреляли. И вдруг замер, пораженный. Это он виноват в смерти Вой. Он мог вести взвод ниже по склону, под прикрытием. Что со мной? Растерянно смотрел на солдат; те хмуро, даже с какой-то неприязнью встречали его взгляд.
— Все здесь?
— Один новобранец ранен. Унесли его.
Огонь сверху как будто ослабевал. Скоро начнет смеркаться. Надо торопиться.
— Пошли. За мной!
Он почти бежал сквозь редкий кустарник по склону, пули высоко и редко пролетали над головой, а он вспоминал судорогу, пробежавшую по бледному лицу Вой. Позади раздавались выстрелы.
