Офицер не скрывал своего удовольствия от того, что Адам остался без Драгана, лучшего коня в полку; не могла примириться его офицерская спесь с тем, что у рядового солдата конь лучше, чем у него.
— Не терпится, господин подпоручик, — распалял его Адам.
— И остальным тоже не терпится?
— Не терпится. Очень уж невтерпеж, господин подпоручик, — в один голос откликнулись несколько человек.
Офицер убрал с лица ехидную улыбку, перекатил за щекой конфетку.
— К ночи эскадрон должен выйти на Раяц. Это вам только и надо знать, — не без вызова бросил он, глядя прямо на Адама, и пошел дальше, заложив руки за спину.
В сотый раз дал себе клятву Адам: кончится война — наденет он штатский костюм и в публичном месте, посреди полного кафе, в Нише, где служил этот сладкоежка Томич, отвесит ему пару капральских оплеух, так что у того шапка с головы слетит. И тут же выдаст ему по десять динаров за каждую оплеуху. На! Это тебе от меня на угощение. Купи себе конфеток, скажет он ему. Чтоб помнилось и когда тот полковником станет. Надо отомстить этому лизаке за все издевательства. Адам поправил драное седло и подтянул истертую подпругу: у Драгана седло было желтое как воск, украшенное по краям узорами, а подпруга красивее капитанского ремня. Если и найдет он Драгана, седла-то все равно не будет. К чертовой матери и седло, и подпругу! Только бы Драгана до Валева нагнать.
Шагах в двадцати от него, на самом краю загона, раздался взрыв — снаряд словно заблудился, и Адам скорее удивился, чем напугался. Пусть хоть разгонит нас отсюда, подумал, ожидая команды, потому что связной уже въехал в загон и промчался к командиру эскадрона. Снаряды падали совсем рядом, почти вплотную к загону, окружая конницу.
— По коням! — взводные подали команду.
Адам легко взлетел в седло. Но перед этим не приласкал, не погладил коня, как делал всегда с Драганом; это воспоминание огорчило его. Эскадрон приветствовал своего командира; капитан Стошович неторопливо двигался вдоль строя и, как обычно, точно пьяный, покачиваясь в седле, говорил негромко, но решительно:
— Наша хромая пехота не может прорвать фронт. Не отдает шваб Раяц. Не дает, но даст, говорят в народе. Верно, мои конники? Как выйдем отсюда, хорошенько посмотрите на ту белую плешинку над лесом. Там у швабов гаубица. Туда нужно добраться до темноты. Того, кто возьмет это орудие, я украшу звездой Карагеоргия. За двух пленных получите звездочку. Ты меня слышишь, Катич?
— Буду стараться, господин капитан!
— Опять у тебя добрый конь, отца твоего воровского!
— Найду я своего коня, господин капитан!
Адам попытался улыбнуться, может, и улыбнулся, зато уж почувствовал, как по жилам его разлилась волна гнева и печали.
Эскадрон вырвался из укрытия, развернулся лавой и, несмотря на разрывы снарядов, помчался к лесу. Адам понял: они идут к левому флангу — там будет прорыв. Пули свистели над головой, но страшно ему не было. Ничуть не было страшно. Он смотрел вперед, на капитана Стошовича, который развинченно, как пьяный, качался в седле. Адам ожидал — вот-вот упадет; это отвлекало его внимание и забавляло. То-то он всласть посмеется, когда тот грянет оземь. Посмеется, пусть бы потом ему десять дней пришлось мыть мылом копыта капитанского коня. Они вступили в молодой буковый лес и с укороченной рыси перешли на переменный аллюр. Пули летели более густо, но по-прежнему где-то в вышине. Стали попадаться убитые, и, хотя вообще Адам гнушался покойников, сейчас он считал их и пришел к выводу, что швабов больше. Повсюду выпотрошенные ранцы, германские шлемы, пустые консервные банки. Кровь на снегу. Смерзшиеся лужи крови. Раздетые и разутые мертвецы с искаженными лицами или вовсе без лиц. Ему не хотелось, чтобы конь наступал в кровь, но избежать этого не удавалось, и к горлу подкатывала тошнота. По телу пробежал озноб.
Винтовочный залп остановил эскадрон возле неглубокой канавы, из которой неторопливо, без суеты и спешки стреляли пехотинцы. Затарахтел неприятельский пулемет. Взводный Томич, шедший рысью сбоку, приказал:
— Сабли наголо! Раздавим их, ребята! Руби в капусту слева и справа!
Сыграли сигнал к атаке, а над головой пролетели сербские снаряды и взорвались на позициях неприятеля. Конники крестились. Адам не хотел — не потому, что не верил: стыдно было перед людьми. Лишь однажды он перекрестился, да и то ночью, когда их окружили под Крупней; тогда ему показалось, что в самом деле пришел конец. Он вытащил саблю из ножен и, словно пробуя, отхватил верхушку молодого бука. Его угнетало это размахивание саблей — по шее и голове, когда от ударов начинает болеть плечо и цепенеть рука. Потом несколько дней об этой рубке напоминала не только боль в плече, но и хруст, треск суставов, будто стекающий по сабле и оседающий в венах руки, которая долго гудит, точно она полая. Ему необходим был хороший сон, не одна ночь, чтобы освободиться от звука рассекаемых человеческих костей, от хриплых стонов и криков, остающихся после удара саблей под ногами коня.
— Чего ждешь, Катич? — крикнул откуда-то подпоручик Томич.
Он не видел этого сладкоежку; эскадрон с саблями наголо мчался перелеском, миновав сербские окопы. Адам пришпорил коня, плашмя ударил его саблей по крупу, ворвался в лес, выскочил на поляну — на ней судорожно билось несколько упавших лошадей, — услышал кавалерийское «ура!», тоже закричал во всю мощь своих легких и бросился к опушке леса, откуда стрелял противник, домчался до первых буков; конь сам преследовал шваба: этого он ударит плашмя, только чтоб повалить; но солдат проворно увернулся и взмахнул штыком, норовя угодить в коня; конь сделал скачок в сторону; Адам еле удержался в седле, рука застыла от глухого вопля противника; не понял, как он ударил, потому что Ацко не остановился, мчался как гончая, догоняя троих, бежавших без винтовок; он обогнал их и не стал замахиваться; откуда-то донеслось:
— Руби! В плен не брать!
Конница гнала неприятеля по лесу; крики, стоны, изредка выстрелы. Неведомо чьи. Его звали товарищи. Но у него не было сил отвечать. Где-то справа кричал капитан Стошович:
— Вперед! Только вперед!
Адам повернул на голос, догоняя строй; он шел не со своим взводом, но искать теперь было некогда. Все радостно толковали о том, что фронт прорван и бой идет на самой вершине Раяца. Он вслушался: наверху, там, куда они поднимались, гремели винтовки, пулеметы, рвались ручные гранаты. Командир кричал, требуя сохранять положенные интервалы.
В сумерках, сам мокрый от пота, конь — в пене, попали они в густые заросли и нарвались на залп последней цепи отступавшего противника. У Адама слетела с головы шапка. Конь поднялся на дыбы и заржал, будто его ранило, но не остановился. Он колотил его саблей, летел за швабами сквозь кусты и наступившую тьму. Напоролся на пень. И перелетел через голову лошади — тупая боль в груди, искры в сплошной тьме. Померещился подпоручик Томич — он скалил зубы и жевал конфеты.
Медленно приходил в себя: холодно, зубы стучали, невыносимо болело лицо — угадал рану на щеке, размазал кровь. Зацепило штыком? Не помнил, где и когда. Сильнее заболело в груди, вот куда он ранен. Дышал коротко, неглубоко. Словно бы все ребра болели. Он ощупывал себя — куртка как будто сухая. Попытался вдохнуть полной грудью. Нет, только в голову ранен, обрадовался. Снова ощупал лицо. Да это вовсе и не рана! Вслушался: конь глубоко дышал в темноте, прямо за спиной. Наверху два-три выстрела, крики, песня. Он поднялся. Ничего с ним не случилось. Просто напоролся на пень, упал с коня, ударился головой о дерево, потерял сознание. Подпоручик Томич наверняка считает его погибшим. Куплю ему мешок конфет, когда войдем в Валево. Адам подошел к коню, потрогал его, погладил, ощупывая.
— Чего ж ты заржал? — спросил вслух обрадованно. Рядом кто-то кашлянул. Шевеление и скрип снега. Он схватился за саблю, ее не было в ножнах. Сорвал винтовку с плеча — между деревьями двигались фигуры, переговаривались.
— Кто такие? — испуганно крикнул Адам.
Люди бросились бежать. Может, это наша пехота, которую мы обогнали в первой атаке? Выстрелил вверх, чтобы только напугать их. Вскочил в седло и погнал коня за убегавшими; руки у него дрожали. Если б они пальнули или закричали, не было б страшно, убеждал он себя, продираясь сквозь лес, который трещал, будто он гнал стадо. Выскочил на поляну: здесь, на снегу, под чистым, усыпанным звездами небом, увидел убегавших людей. Дал по ним выстрел, пришпорил коня, погнался. Догнал, промчался мимо, встал, преграждая винтовкой путь:
— Кто такие?
Ответили перепуганные швабы, все слова были непонятны.
— Так вы швабы, царицу вашу бога душу! Кто по-сербски умеет? — Молчали, бормоча что-то невнятное. — Кто по-сербски умеет, я вас спрашиваю? Растопчу всех! — Солдаты жались друг к другу, должно быть, человек двадцать. Оружия не видно. — Руки вверх! — выстрелил поверх голов, перепуганный количеством людей, которые не понимали его и которых не понимал он. Словно бы начали поднимать руки. Он повторил команду. — Руки вверх!
